Глава 13. Явление героя

     Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: "Тсс!"

     Иван  опустил  ноги  с   постели  и  всмотрелся.  С  балкона  осторожно

заглядывал  в комнату бритый,  темноволосый, с острым носом,  встревоженными

глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати

восьми.

     Убедившись  в  том,  что  Иван  один,  и   прислушавшись,  таинственный

посетитель осмелел и вошел в комнату. Тут увидел Иван, что пришедший одет  в

больничное. На нем было  белье, туфли на босу ногу, на плечи  наброшен бурый

халат.

     Пришедший  подмигнул  Ивану,  спрятал  в карман связку  ключей, шепотом

осведомился:   "Можно   присесть?"  -   и,  получив  утвердительный  кивок,

поместился в кресле.

     - Как же вы сюда попали? - повинуясь сухому грозящему пальцу, шепотом

спросил Иван, - ведь балконные-то решетки на замках?

     - Решетки-то на замках, - подтвердил гость, - но Прасковья Федоровна

-  милейший, но, увы, рассеянный человек. Я стащил  у нее месяц  тому назад

связку  ключей  и,  таким образом, получил  возможность  выходить  на  общий

балкон, а он тянется вокруг  всего этажа, и, таким образом, иногда навестить

соседа.

     - Раз вы можете  выходить на балкон, то вы можете удрать.  Или высоко?

- заинтересовался Иван.

     - Нет, - твердо  ответил гость, - я не могу удрать отсюда не потому,

что высоко, а потому, что мне удирать  некуда. -  И после паузы он добавил:

- Итак, сидим?

     -  Сидим,  -  ответил Иван, вглядываясь  в карие  и очень беспокойные

глаза пришельца.

     - Да... - тут гость вдруг встревожился, - но вы, надеюсь, не буйный?

А  то  я,  знаете ли, не выношу шума, возни, насилий  и всяких  вещей в этом

роде. В  особенности  ненавистен мне  людской крик, будь то крик  страдания,

ярости или иной какой-нибудь крик. Успокойте меня, скажите, вы не буйный?

     - Вчера в ресторане  я одному типу  по морде засветил,  - мужественно

признался преображенный поэт.

     - Основание? - строго спросил гость.

     - Да, признаться, без основания, - сконфузившись, ответил Иван.

     - Безобразие, -  осудил гость  Ивана  и добавил: - А кроме того, что

это вы так  выражаетась:  по  морде засветил?  Ведь неизвестно,  что  именно

имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что,

знаете ли, кулаками... Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.

     Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:

     - Профессия?

     - Поэт, - почему-то неохотно признался Иван.

     Пришедший огорчился.

     - Ох,  как  мне не  везет! - воскликнул  он,  но тут  же спохватился,

извинился и спросил: - А как ваша фамилия?

     - Бездомный.

     - Эх, эх... - сказал гость, морщась.

     -  А вам,  что  же,  мои стихи не нравятся? -  с любопытством спросил

Иван.

     - Ужасно не нравятся.

     - А вы какие читали?

     - Никаких я ваших стихов не читал! - нервно воскликнул посетитель.

     - А как же вы говорите?

     -  Ну, что ж тут такого, - ответил  гость, - как будто  я других  не

читал?  Впрочем...  разве что чудо? Хорошо, я готов принять на  веру. Хороши

ваши стихи, скажите сами?

     - Чудовищны! - вдруг смело и откровенно произнес Иван.

     - Не пишите больше! - попросил пришедший умоляюще.

     - Обещаю и клянусь! - торжественно произнес Иван.

     Клятву скрепили рукопожатием, и тут из коридора донеслись мягкие шаги и

голоса.

     - Тсс, - шепнул гость и, выскочив на балкон, закрыл за собою решетку.

     Заглянула Прасковья  Федоровна, спросила,  как Иван  себя  чувствует  и

желает ли он спать в темноте или со  светом.  Иван попросил свет оставить, и

Прасковья Федоровна  удалилась, пожелав больному спокойной ночи. И когда все

стихло, вновь вернулся гость.

     Он  шепотом  сообщил Ивану,  что в 119-ю комнату  привезли  новенького,

какого-то толстяка  с багровой физиономией, все время бормочущего что-то про

какую-то валюту в  вентиляции и клянущегося, что у них на Садовой поселилась

нечистая сила.

     - Пушкина ругает  на чем свет  стоит  и все время  кричит: "Куролесов,

бис,  бис!"  -  говорил  гость,  тревожно дергаясь. Успокоившись,  он  сел,

сказал:  - А впрочем,  бог с  ним,  - и продолжил беседу  с Иваном: - Так

из-за чего же вы попали сюда?

     - Из-за Понтия Пилата, - хмуро глянув в пол, ответил Иван.

     - Как?  - забыв осторожность, крикнул  гость  и  сам себе  зажал  рот

рукой, - потрясающее совпадение! Умоляю, умоляю, расскажите!

     Почему-то  испытывая   доверие  к  неизвестному,  Иван,   первоначально

запинаясь и робея, а потом осмелев, начал  рассказывать вчерашнюю историю на

Патриарших прудах. Да, благодарного слушателя получил Иван Николаевич в лице

таинственного похитителя ключей! Гость не рядил Ивана в сумасшедшие, проявил

величайший интерес  к  рассказываемому и по  мере  развития этого  рассказа,

наконец, пришел в восторг. Он то и дело прерывал Ивана восклицаниями:

     - Ну, ну! Дальше, дальше, умоляю вас. Но  только, ради всего  святого,

не пропускайте ничего!

     Иван ничего и  не  пропускал, ему самому было так легче рассказывать, и

постепенно  добрался  до того момента, как  Понтий  Пилат в  белой мантии  с

кровавым подбоем вышел на балкон.

     Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал:

     - О, как я угадал! О, как я все угадал!

     Описание  ужасной  смерти  Берлиоза  слушающий  сопроводил   загадочным

замечанием, причем глаза его вспыхнули злобой:

     - Об  одном  жалею,  что  на  месте  этого  Берлиоза  не было  критика

Латунского  или  литератора   Мстислава  Лавровича,  -  и  исступленно,  но

беззвучно вскричал: - Дальше!

     Кот, плативший кондукторше, чрезвычайно развеселил гостя, и  он давился

от тихого смеха, глядя,  как взволнованный успехом своего повествования Иван

тихо прыгал на корточках, изображая кота с гривенником возле усов.

     - И  вот,  - рассказав  про  происшествие в Грибоедове,  загрустив  и

затуманившись, Иван закончил: - Я и оказался здесь.

     Гость сочувственно положил руку на плечо бедного поэта и сказал так:

     - Несчастный поэт! Но вы сами, голубчик, во всем виноваты. Нельзя было

держать себя с ним  столь развязно и даже нагловато. Вот вы и поплатились. И

надо еще сказать спасибо, что все это обошлось вам сравнительно дешево.

     -  Да кто же  он, наконец, такой? -  в возбуждении потрясая кулаками,

спросил Иван.

     Гость вгляделся в Ивана и ответил вопросом:

     - А  вы  не впадете  в беспокойство?  Мы все  здесь люди ненадежные...

Вызова врача, уколов и прочей возни не будет?

     - Нет, нет! - воскликнул Иван, - скажите, кто он такой?

     - Ну хорошо, - ответил гость  и веско и раздельно сказал: - Вчера на

Патриарших прудах вы встретились с сатаной.

     Иван не впал в беспокойство,  как и обещал,  но был все-таки сильнейшим

образом ошарашен.

     - Не может этого быть! Его не существует.

     -  Помилуйте! Уж кому-кому,  но  не  вам это говорить. Вы были  одним,

по-видимому, из первых, кто от него пострадал. Сидите, как сами понимаете, в

психиатрической  лечебнице,  а  все толкуете о  том, что его нет. Право, это

странно!

     Сбитый с толку Иван замолчал.

     - Лишь только вы начали его  описывать, - продолжал гость,  - я  уже

стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я

удивляюсь  Берлиозу! Ну вы, конечно, человек девственный, - тут гость опять

извинился, -  но тот,  сколько я о нем слышал, все-таки хоть  что-то читал!

Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения.  Его нельзя не

узнать, мой  друг! Впрочем, вы... вы меня  опять-таки извините,  ведь,  я не

ошибаюсь, вы человек невежественный?

     - Бесспорно, - согласился неузнаваемый Иван.

     - Ну вот... ведь  даже  лицо,  которое вы  описывали...  разные глаза,

брови! Простите, может быть, впрочем, вы даже оперы "Фауст" не слыхали?

     Иван  почему-то  страшнейшим  образом сконфузился и  с  пылающим  лицом

что-то начал бормотать про какую-то поездку в санаторий в Ялту...

     - Ну вот, ну вот... неудивительно! А Берлиоз, повторяю, меня поражает.

Он  человек  не только начитанный, но  и очень хитрый.  Хотя в защиту  его я

должен  сказать,  что,  конечно,  Воланд  может запорошить  глаза и человеку

похитрее.

     - Как?! - в свою очередь крикнул Иван.

     - Тише!

     Иван с размаху шлепнул себя ладонью по лбу и засипел:

     - Понимаю,  понимаю.  У  него  буква "В"  была  на  визитной карточке.

Ай-яй-яй,  вот  так  штука!  -  он помолчал  некоторое  время  в  смятении,

всматриваясь в луну,  плывущую за  решеткой, и заговорил: - Так  он,  стало

быть, действительно мог  быть у Понтия Пилата?  Ведь он уж тогда  родился? А

меня сумасшедшим называют! - прибавил Иван, в возмущении указывая на дверь.

     Горькая складка обозначилась у губ гостя.

     - Будем глядеть правде  в  глаза, -  и  гость повернул  свое  лицо  в

сторону бегущего  сквозь облако ночного светила. - И вы и я - сумасшедшие,

что отпираться! Видите ли, он вас потряс - и вы  свихнулись, так как у вас,

очевидно, подходящая для этого почва. Но то, что вы рассказываете, бесспорно

было  в действительности.  Но это так необыкновенно,  что даже  Стравинский,

гениальный психиатр,  вам,  конечно,  не  поверил.  Он  смотрел  вас?  (Иван

кивнул.) Ваш собеседник был  и  у Пилата, и на завтраке у Канта, а теперь он

навестил Москву.

     -  Да  ведь  он  тут  черт  знает чего  натворит! Как-нибудь его  надо

изловить?  - не  совсем  уверенно, но все же поднял  голову  в  новом Иване

прежний, еще не окончательно добитый Иван.

     - Вы уже пробовали, и будет с вас, - иронически отозвался гость, - и

другим   тоже  пробовать  не  советую.   А  что   натворит,  это  уж  будьте

благонадежны. Ах, ах! Но до чего мне досадно, что встретились с ним вы, а не

я! Хоть все и перегорело и угли затянулись  пеплом, все же, клянусь, что  за

эту  встречу  я отдал бы связку ключей  Прасковьи Федоровны, ибо  мне больше

нечего отдавать. Я нищий!

     - А зачем он вам понадобился?

     Гость долго грустил и дергался, но наконец заговорил:

     - Видите ли, какая странная история, я здесь сижу из-за того же, что и

вы, именно  из-за Понтия Пилата, - тут гость пугливо оглянулся и сказал: -

Дело в том, что год тому назад я написал о Пилате роман.

     - Вы - писатель? - с интересом спросил поэт.

     Гость потемнел лицом и погрозил Ивану кулаком, потом сказал:

     - Я  -  мастер,  - он  сделался  суров  и  вынул  из кармана  халата

совершенно засаленную  черную шапочку с вышитой  на ней желтым шелком буквой

"М".  Он надел  эту  шапочку  и показался  Ивану в профиль  и  в фас,  чтобы

доказать,  что  он  -  мастер.  -  Она  своими руками  сшила  ее  мне,  -

таинственно добавил он.

     - А как ваша фамилия?

     - У  меня нет больше фамилии, - с мрачным презрением ответил странный

гость, - я отказался от нее, как и вообще от всего в жизни. Забудем о ней.

     - Так вы хоть про роман скажите, - деликатно попросил Иван.

     -  Извольте-с. История моя,  действительно, не совсем обыкновенная, -

начал гость.

     ...Историк по образованию,  он еще  два года тому назад работал в одном

из московских музеев, а кроме того, занимался переводами.

     - С какого языка? - с интересом спросил Иван.

     - Я знаю пять языков, кроме  родного, - ответил гость, - английский,

французский,  немецкий,  латинский  и  греческий.  Ну,  немножко  еще  читаю

по-итальянски.

     - Ишь ты! - завистливо шепнул Иван.

     Жил историк  одиноко, не имея нигде родных  и  почти не имея знакомых в

Москве. И, представьте, однажды выиграл сто тысяч рублей.

     - Вообразите мое изумление, - шептал гость в черной шапочке, - когда

я сунул руку в корзину с грязным бельем и смотрю: на ней тот же номер, что и

в газете! Облигацию, - пояснил он, - мне в музее дали.

     Выиграв сто  тысяч, загадочный  гость  Ивана поступил так: купил  книг,

бросил свою комнату на Мясницкой...

     - Уу, проклятая дыра! - прорычал гость.

     ...и нанял у застройщика в переулке близ Арбата...

     - Вы знаете, что такое - застройщики? - спросил гость у Ивана  и тут

же пояснил: - Это немногочисленная группа жуликов, которая каким-то образом

уцелела в Москве...

     Нанял  у застройщика две  комнаты в подвале маленького домика в садике.

Службу в музее бросил и начал сочинять роман о Понтии Пилате.

     - Ах, это был  золотой век, -  блестя глазами, шептал  рассказчик, -

совершенно отдельная квартирка, и еще передняя, и в ней раковина с водой, -

почему-то  особенно горделиво  подчеркнул он, - маленькие  оконца над самым

тротуарчиком, ведущим  от калитки. Напротив,  в четырех  шагах, под забором,

сирень,  липа и клен.  Ах,  ах,  ах!  Зимою я  очень  редко  видел  в оконце

чьи-нибудь черные ноги и слышал хруст снега под ними. И в печке у меня вечно

пылал  огонь! Но внезапно наступила весна,  и сквозь мутные стекла  увидел я

сперва голые, а затем  одевающиеся  в зелень кусты  сирени.  И вот тогда-то,

прошлою весной, случилось нечто гораздо более восхитительное,  чем получение

ста тысяч рублей. А это, согласитесь, громадная сумма денег!

     - Это верно, - признал внимательно слушающий Иван.

     - Я  открыл  оконца и сидел во второй,  совсем малюсенькой комнате, -

гость стал отмеривать руками,  - так... вот диван, а напротив другой диван,

а  между ними  столик, и на нем прекрасная ночная  лампа,  а  к окошку ближе

книги,  тут  маленький письменный  столик, а в первой  комнате -  громадная

комната, четырнадцать метров, - книги, книги и печка. Ах, какая у меня была

обстановка!

     Необыкновенно  пахнет  сирень!  И  голова  моя  становилась  легкой  от

утомления, и Пилат летел к концу.

     - Белая мантия, красный подбой! Понимаю! - восклицал Иван.

     - Именно  так!  Пилат летел  к  концу,  к  концу, и  я  уже знал,  что

последними словами  романа будут: "...пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий

Пилат". Ну, натурально, я выходил гулять. Сто тысяч - громадная сумма, и  у

меня был прекрасный серый костюм.  Или  отправлялся  обедать в  какой-нибудь

дешевый ресторан. На Арбате был чудесный ресторан, не знаю, существует ли он

теперь.

     Тут  глаза гостя  широко открылись, и  он продолжал шептать,  глядя  на

луну:

     -  Она несла в  руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт  их

знает,  как их  зовут, но  они первые почему-то  появляются в  Москве. И эти

цветы очень  отчетливо  выделялись  на черном ее весеннем пальто. Она  несла

желтые цветы!  Нехороший цвет.  Она  повернула с Тверской в  переулок  и тут

обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли  тысячи людей,  но я вам

ручаюсь,  что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже

как будто  болезненно.  И  меня  поразила  не  столько  ее  красота, сколько

необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!

     Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел  по ее

следам. Мы шли по кривому,  скучному переулку безмолвно, я по одной стороне,

а она  по другой.  И не было, вообразите,  в  переулке  ни души. Я  мучился,

потому что  мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что

я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу...

     И, вообразите, внезапно заговорила она:

     - Нравятся ли вам мои цветы?

     Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос,  низкий довольно-таки, но со

срывами,  и,  как это  ни глупо, показалось,  что  эхо ударило в  переулке и

отразилось от  желтой грязной стены. Я  быстро  перешел  на  ее  сторону  и,

подходя к ней, ответил:

     - Нет.

     Она поглядела на  меня удивленно,  а я вдруг, и совершенно  неожиданно,

понял, что я  всю жизнь  любил именно  эту  женщину!  Вот так штука, а?  Вы,

конечно, скажете, сумасшедший?

     - Ничего я не говорю, - воскликнул Иван и добавил: - Умоляю, дальше!

     И гость продолжал:

     -  Да, она поглядела  на меня удивленно,  а затем, поглядев,  спросила

так:

     - Вы вообще не любите цветов?

     В голосе ее  была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом,

стараясь идти в  ногу,  и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал  себя

стесненным.

     - Нет, я люблю цветы, только не такие, - сказал я.

     - А какие?

     - Я розы люблю.

     Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась

и бросила  свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и

подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.

     Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у  меня из рук цветы,

не бросила их  на  мостовую,  затем продела  свою руку в черной  перчатке  с

раструбом в мою, и мы пошли рядом.

     - Дальше, - сказал Иван, - и не пропускайте, пожалуйста, ничего.

     - Дальше? - переспросил  гость, - что  же, дальше вы могли бы и сами

угадать. - Он вдруг вытер неожиданную слезу  правым рукавом и продолжал: -

Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке,

и поразила нас сразу обоих!

     Так поражает молния, так поражает финский нож!

     Она-то, впрочем, утверждала впоследствии,  что это  не так, что  любили

мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и

что она жила с другим человеком, и я там тогда... с этой, как ее...

     - С кем? - спросил Бездомный.

     - С этой... ну... этой, ну... - ответил гость и защелкал пальцами.

     - Вы были женаты?

     - Ну да,  вот же я и щелкаю...  на этой...  Вареньке,  Манечке... нет,

Вареньке... еще платье полосатое... музей... впрочем, я не помню.

     Так вот она говорила, что с  желтыми  цветами в руках  она вышла в  тот

день,  чтобы  я наконец ее  нашел,  и что если бы  этого  не произошло,  она

отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.

     Да, любовь поразила нас мгновенно.  Я это знал в тот же день уже, через

час,  когда  мы  оказались,  не  замечая  города,  у  кремлевской  стены  на

набережной.

     Мы разговаривали так, как будто расстались  вчера, как будто знали друг

друга  много  лет.  На  другой день мы сговорились встретиться  там  же,  на

Москве-реке, и встретились. Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала

эта женщина моею тайною женой.

     Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание

это выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я

садился к оконцу и  начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая  калитка. И

как курьезно:  до встречи моей  с нею в наш дворик мало кто приходил, просто

сказать, никто не приходил, а теперь мне казалось, что весь город устремился

в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите, на уровне моего лица

за  оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну, кому нужен

точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?

     Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не

менее десяти. Я не лгу. А  потом, когда приходил ее час и стрелка показывала

полдень, оно даже и не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти

совсем   бесшумно,  не  равнялись   с  окном   туфли  с  черными   замшевыми

накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.

     Иногда она  шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком

в стекло. Я  в ту же  секунду оказывался  у  этого окна, но  исчезала туфля,

черный шелк, заслоняющий свет, исчезал, - я шел ей открывать.

     Никто не знал о  нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя  так никогда и

не  бывает. Не знал ее  муж, не  знали знакомые. В стареньком особнячке, где

мне  принадлежал этот  подвал,  знали, конечно, видели, что приходит ко  мне

какая-то женщина, но имени ее не знали.

     - А кто она такая? - спросил Иван, в  высшей степени заинтересованный

любовной историей.

     Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет,

и продолжал свой рассказ.

     Ивану стало известным, что мастер и  незнакомка полюбили друг друга так

крепко, что стали совершенно  неразлучны. Иван представлял  себе ясно  уже и

две комнаты в подвале особнячка,  в которых были всегда сумерки из-за сирени

и  забора.  Красную  потертую  мебель, бюро, на нем  часы,  звеневшие каждые

полчаса, и книги, книги от крашеного пола до закопченного потолка, и печку.

     Иван узнал,  что гость его и тайная жена  уже в первые  дни своей связи

пришли  к заключению,  что  столкнула их  на  углу Тверской и  переулка сама

судьба и что созданы они друг для друга навек.

     Иван  узнал  из  рассказа гостя, как  проводили день возлюбленные.  Она

приходила,  и  первым  долгом надевала  фартук,  и  в  узкой  передней,  где

находилась та самая раковина, которой гордился почему-то бедный больной,  на

деревянном столе  зажигала керосинку,  и готовила завтрак, и накрывала его в

первой   комнате  на  овальном  столе.  Когда   шли  майские  грозы  и  мимо

подслеповатых  окон  шумно  катилась   в  подворотню  вода,  угрожая  залить

последний приют, влюбленные растапливали печку и  пекли в ней  картофель. От

картофеля  валил  пар,  черная  картофельная   шелуха   пачкала   пальцы.  В

подвальчике  слышался смех, деревья в  саду сбрасывали  с  себя после  дождя

обломанные веточки, белые кисти. Когда кончились грозы и пришло душное лето,

в вазе появились долгожданные и обоими любимые розы.

     Тот,  кто  называл себя  мастером,  работал,  а она, запустив в  волосы

тонкие  с  остро  отточенными  ногтями  пальцы, перечитывала  написанное,  а

перечитав, шила  вот  эту самую шапочку. Иногда  она сидела на  корточках  у

нижних полок или стояла на стуле  у верхних и тряпкой вытирала сотни пыльных

корешков. Она  сулила славу, она подгоняла его и  вот  тут-то стала называть

мастером.  Она  дожидалась  этих   обещанных  уже  последних  слов  о  пятом

прокураторе  Иудеи, нараспев и  громко повторяла отдельные фразы, которые ей

нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.

     Он  был  дописан  в  августе  месяце,  был  отдан  какой-то  безвестной

машинистке, и  та перепечатала  его  в  пяти экземплярах. И, наконец, настал

час, когда пришлось покинуть тайный приют и выйти в жизнь.

     - И я вышел в жизнь, держа его в руках,  и тогда  моя жизнь кончилась,

-  прошептал  мастер и поник головой,  и  долго  качалась  печальная черная

шапочка  с желтой буквой  "М". Он  повел дальше  свой рассказ,  но  тот стал

несколько бессвязен. Можно было понять только одно, что тогда с гостем Ивана

случилась какая-то катастрофа.

     - Я впервые попал в мир литературы, но теперь, когда уже все кончилось

и гибель моя  налицо, вспоминаю о  нем с ужасом!  -  торжественно прошептал

мастер и поднял руку. - Да, он чрезвычайно поразил меня, ах, как поразил!

     - Кто? - чуть  слышно шепнул Иван, опасаясь перебивать взволнованного

рассказчика.

     - Да  редактор, я же говорю, редактор. Да, так он прочитал. Он смотрел

на  меня  так, как будто у меня  щека  была раздута флюсом, как-то косился в

угол  и  даже  сконфуженно хихикнул. Он без нужды мял  манускрипт и  крякал.

Вопросы, которые  он мне  задавал, показались мне  сумасшедшими.  Не  говоря

ничего по существу романа,  он спрашивал меня о том, кто я таков  и откуда я

взялся, давно ли пишу и почему обо мне ничего не было  слышно раньше, и даже

задал, с  моей точки зрения, совсем идиотский вопрос: кто это  меня надоумил

сочинить роман на такую странную тему?

     Наконец, он мне  надоел, и я спросил его напрямик, будет ли он печатать

роман или не будет.

     Тут он засуетился, начал что-то мямлить и заявил, что самолично  решить

этот вопрос он не может, что с моим произведением должны ознакомиться другие

члены редакционной  коллегии,  именно критики Латунский и Ариман и литератор

Мстислав Лаврович. Он просил меня прийти через две недели.

     Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к

носу от постоянного вранья глазами.

     - Это Лапшенникова, секретарь редакции, -  усмехнувшись, сказал Иван,

хорошо знающий тот мир, который так гневно описывал его гость.

     - Может быть, - отрезал тот, - так вот, от нее я получил свой роман,

уже порядочно засаленный и растрепанный. Стараясь не попадать своими глазами

в мои, Лапшенникова сообщила мне, что редакция обеспечена материалами на два

года  вперед и  что  поэтому  вопрос  о напечатании  моего  романа,  как она

выразилась, отпадает.

     - Что я помню после этого? -  бормотал  мастер, потирая висок, - да,

осыпавшиеся  красные лепестки на  титульном  листе и еще глаза моей подруги.

Да, эти глаза я помню.

     Рассказ Иванова  гостя  становился  все  путанее, все  более наполнялся

какими-то недомолвками.  Он  говорил что-то про  косой дождь,  и отчаяние  в

подвальном приюте, о том, что ходил  куда-то еще. Шепотом вскрикивал, что он

ее, которая толкала его на борьбу, ничуть не винит, о нет, не винит!

     - Помню, помню этот  проклятый  вкладной  лист  в газету, -  бормотал

гость, рисуя двумя пальцами рук в воздухе газетный лист, и Иван догадался из

дальнейших путаных фраз,  что  какой-то  другой  редактор напечатал  большой

отрывок из романа того, кто называл себя мастером.

     По словам его, прошло не более двух дней, как в другой газете появилась

статья  критика  Аримана, которая называлась "Враг под крылом редактора",  в

которой говорилось, что Иванов гость, пользуясь  беспечностью и  невежеством

редактора, сделал попытку протащить в печать апологию Иисуса Христа.

     - А, помню, помню! - вскричал Иван. - Но я забыл, как ваша фамилия!

     - Оставим, повторяю, мою фамилию, ее нет больше, -  ответил гость. -

Дело не  в ней.  Через день в другой газете  за подписью Мстислава Лавровича

обнаружилась  другая  статья, где  автор  ее  предполагал ударить, и  крепко

ударить, по Пилатчине и  тому богомазу, который вздумал протащить (опять это

проклятое слово!) ее в печать.

     Остолбенев от этого слова "Пилатчина", я развернул третью газету. Здесь

было  две  статьи: одна -  Латунского, а другая - подписанная буквами  "Н.

Э.". Уверяю вас, что произведения Аримана и Лавровича могли считаться шуткою

по  сравнению с написанным Латунским. Достаточно вам сказать, что называлась

статья Латунского "Воинствующий  старообрядец". Я так увлекся чтением статей

о себе, что не заметил, как она (дверь я забыл закрыть) предстала предо мною

с мокрым  зонтиком в  руках и мокрыми же газетами. Глаза ее  источали огонь,

руки  дрожали и  были  холодны. Сперва она  бросилась  меня целовать, затем,

хриплым голосом и стуча рукою по столу, сказала, что она отравит Латунского.

     Иван как-то сконфуженно покряхтел, но ничего не сказал.

     - Настали  совершенно  безрадостные  дни.  Роман был  написан,  больше

делать было нечего, и мы оба жили тем, что сидели на коврике на полу у печки

и смотрели на огонь. Впрочем, теперь мы больше расставались, чем раньше. Она

стала уходить гулять. А со мной случилась оригинальность, как нередко бывало

в моей жизни... У меня неожиданно  завелся друг. Да, да, представьте себе, я

в общем не склонен сходиться с людьми, обладаю чертовой странностью: схожусь

с  людьми туго, недоверчив,  подозрителен.  И - представьте себе, при  этом

обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и

внешне-то черт знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.

     Так вот  в то проклятое время  открылась калиточка нашего садика, денек

еще, помню, был такой  приятный, осенний.  Ее не  было  дома. И  в калиточку

вошел человек. Он прошел в дом по какому-то делу к моему застройщику,  потом

сошел   в   садик   и   как-то  очень  быстро  свел   со  мной   знакомство.

Отрекомендовался он  мне журналистом. Понравился он мне до того, вообразите,

что я его до  сих пор иногда вспоминаю и скучаю о нем. Дальше -  больше, он

стал заходить ко  мне.  Я узнал, что  он холост, что  живет  рядом  со  мной

примерно в такой же квартирке, но что ему тесно там, и прочее. К себе как-то

не  звал. Жене моей он не  понравился до чрезвычайности.  Но я заступился за

него. Она сказала:

     - Делай, как хочешь,  но  говорю  тебе, что этот человек производит на

меня впечатление отталкивающее.

     Я  рассмеялся. Да, но чем, собственно говоря, он меня  привлек? Дело  в

том,  что вообще  человек без сюрприза  внутри, в своем  ящике, неинтересен.

Такой сюрприз в своем  ящике Алоизий (да, я забыл  сказать, что моего нового

знакомого  звали  Алоизий  Могарыч) -  имел.  Именно, нигде до  того  я  не

встречал и уверен, что нигде не встречу человека  такого ума, каким  обладал

Алоизий.  Если  я не понимал  смысла какой-нибудь заметки в газете,  Алоизий

объяснял  мне  ее буквально в одну минуту, причем видно было, что объяснение

это  ему не  стоило ровно ничего.  То  же  самое  с  жизненными явлениями  и

вопросами. Но  этого  было мало.  Покорил  меня  Алоизий  своею  страстью  к

литературе. Он  не  успокоился до тех пор, пока не упросил меня прочесть ему

мой роман весь от корки до корки, причем о романе он отозвался очень лестно,

но  с потрясающей  точностью, как  бы присутствуя  при  этом,  рассказал все

замечания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз.

Кроме  того,  он  совершенно точно объяснил  мне,  и я догадывался, что  это

безошибочно, почему мой роман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава

такая-то идти не может...

     Статьи не прекращались. Над первыми из них я  смеялся. Но чем больше их

появлялось,  тем  более менялось мое отношение  к  ним. Второй  стадией была

стадия  удивления. Что-то на редкость фальшивое и неуверенное  чувствовалось

буквально в каждой  строчке этих статей, несмотря  на их грозный и уверенный

тон. Мне все казалось, - и я не мог от этого отделаться, - что авторы этих

статей говорят  не то, что они  хотят сказать,  и  что их ярость  вызывается

именно этим. А затем,  представьте себе, наступила  третья стадия - страха.

Нет, не страха этих статей, поймите, а страха перед  другими,  совершенно не

относящимися  к ним  или  к роману  вещами.  Так,  например,  я стал бояться

темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед

сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце,

хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными

щупальцами. И спать мне пришлось с огнем.

     Моя  возлюбленная  очень  изменилась  (про  спрута  я ей,  конечно,  не

говорил. Но она видела,  что  со мной творится что-то  неладное), похудела и

побледнела, перестала смеяться и все просила меня простить ее за то, что она

советовала  мне,  чтобы  я напечатал отрывок.  Она говорила, чтобы я, бросив

все, уехал на юг к Черному  морю, истратив на эту поездку все оставшиеся  от

ста тысяч деньги.

     Она была очень настойчива,  а  я, чтобы не спорить (что-то подсказывало

мне, что не придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать  на днях.

Но она сказала,  что она сама возьмет  мне  билет. Тогда  я вынул  все  свои

деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и отдал ей.

     - Зачем так много? - удивилась она.

     Я сказал что-то вроде того,  что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги

до  моего  отъезда. Она взяла их, уложила в  сумочку, стала целовать  меня и

говорить,  что ей легче было бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии

одного, но что ее ждут, что она покоряется необходимости, что придет завтра.

Она умоляла меня не бояться ничего.

     Это было в сумерки, в  половине октября. И она  ушла. Я лег на  диван и

заснул, не  зажигая лампы.  Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в

темноте, я еле сумел зажечь лампу. Карманные часы показывали два  часа ночи.

Я лег  заболевающим, а проснулся больным. Мне вдруг  показалось, что осенняя

тьма  выдавит  стекла,  вольется в  комнату и  я  захлебнусь  в  ней,  как в

чернилах. Я стал  человеком, который уже не  владеет собой. Я вскрикнул, и у

меня явилась  мысль бежать к  кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх. Я

боролся  с  собой как  безумный. У меня  хватило сил  добраться  до печки  и

разжечь в ней дрова. Когда они затрещали  и дверца застучала,  мне как будто

стало  немного легче. Я кинулся в переднюю и там  зажег свет,  нашел бутылку

белого  вина, откупорил ее  и стал  пить  прямо  из горлышка. От этого страх

притупился  несколько-настолько,  по  крайней  мере,  что  я  не  побежал  к

застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так  что жар начал обжигать

мне лицо и руки, и шептал:

     - Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!

     Но никто  не шел.  В  печке ревел  огонь, в окна хлестал  дождь.  Тогда

случилось последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые

тетради и  начал их жечь.  Это страшно трудно делать, потому  что исписанная

бумага горит  неохотно. Ломая ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их

между поленьями  и кочергой трепал  листы. Пепел по  временам одолевал меня,

душил  пламя,  но  я  боролся с  ним, и  роман, упорно сопротивляясь, все же

погибал.   Знакомые   слова  мелькали   передо  мной,   желтизна  неудержимо

поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.

Они пропадали лишь  тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал

их.

     В это время в окно кто-то  стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и

я,  погрузив  последнюю  тетрадь   в  огонь,  бросился  отворять.  Кирпичные

ступеньки вели из подвала к  двери на  двор. Спотыкаясь, я  подбежал к ней и

тихо спросил:

     - Кто там?

     И голос, ее голос, ответил мне:

     - Это я.

     Не  помня  как, я совладал  с цепью  и ключом.  Лишь только она шагнула

внутрь, она  припала ко  мне, вся  мокрая,  с мокрыми щеками  и развившимися

волосами, дрожащая. Я мог произнести только слово:

     - Ты... ты?  -  и  голос  мой  прервался,  и  мы побежали  вниз.  Она

освободилась в передней  от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо

вскрикнув, она  голыми руками выбросила  из печки на пол последнее, что  там

оставалось, пачку, которая занялась снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я

ногами затоптал огонь, а  она повалилась на  диван и заплакала неудержимо  и

судорожно.

     Когда она утихла, я сказал:

     - Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.

     Она поднялась и заговорила:

     -  Боже, как  ты  болен. За что это,  за что? Но я тебя  спасу, я тебя

спасу. Что же это такое?

     Я видел ее  вспухшие от дыму  и плача глаза,  чувствовал,  как холодные

руки гладят мне лоб.

     - Я тебя вылечу, вылечу, - бормотала она, впиваясь мне в плечи, - ты

восстановишь его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!

     Она  оскалилась  от  ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем,  сжав

губы,  она  принялась собирать  и  расправлять  обгоревшие листы.  Это  была

какая-то глава  из  середины  романа, не помню  какая. Она аккуратно сложила

обгоревшие листки, завернула их в бумагу, перевязала лентой. Все ее действия

показывали,  что  она  полна   решимости  и  что  она  овладела  собой.  Она

потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.

     - Вот как приходится платить  за ложь, - говорила  она, - и больше я

не хочу лгать.  Я осталась  бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать

таким  образом. Я  не хочу, чтобы у него  навсегда  осталось в памяти, что я

убежала от  него ночью. Он не сделал мне никогда никакого  зла. Его  вызвали

внезапно,  у  них на  заводе пожар. Но он вернется скоро.  Я объяснюсь с ним

завтра утром, скажу, что люблю  другого, и навсегда вернусь  к  тебе. Ответь

мне, ты, может быть, не хочешь этого?

     - Бедная моя, бедная, -  сказал я ей,  - я не  допущу, чтобы  ты это

сделала.  Со  мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы  ты погибала вместе со

мной.

     - Только эта причина? - спросила она и приблизила свои глаза к моим.

     - Только эта.

     Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:

     - Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.

     И вот, последнее, что я помню  в  моей жизни, это - полоску  света  из

моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные

решимости  глаза. Еще помню  черный силуэт на пороге  наружной двери и белый

сверток.

     - Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.

     - Не бойся. Потерпи  несколько часов. Завтра утром  я буду у  тебя. -

Это и были ее последние слова в моей жизни.

     -  Тсс!  -  вдруг  сам  себя  прервал  больной  и  поднял  палец,  -

беспокойная сегодня лунная ночь.

     Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали  колесики по коридору,

кто-то всхлипнул или вскрикнул слабо.

     Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила

жильца. Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника

помолчали в  тревоге, но, успокоившись, вернулись  к  прерванному  рассказу.

Гость раскрыл  было  рот,  но  ночка, точно,  была беспокойная.  Голоса  еще

слышались в коридоре, и гость начал говорить Ивану на ухо так тихо,  что то,

что он рассказал, стало известно одному поэту только,  за исключением первой

фразы:

     - Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна

постучали.

     То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его.

Судороги то  и дело проходили по  его  лицу. В глазах  его плавал и  метался

страх и ярость.  Рассказчик указывал рукою  куда-то в сторону  луны, которая

давно уже  ушла с  балкона.  Лишь тогда,  когда  перестали доноситься всякие

звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил погромче.

     - Да,  так вот, в половине  января, ночью, в том же самом пальто, но с

оборванными пуговицами,  я жался  от холода в моем  дворике. Сзади меня были

сугробы,  скрывшие  кусты  сирени,  а  впереди  меня  и внизу  -  слабенько

освещенные,  закрытые шторами  мои  оконца, я  припал  к  первому из  них  и

прислушался - в  комнатах моих играл патефон. Это все, что я  расслышал. Но

разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за  калитку в переулок. В

нем  играла  метель. Метнувшаяся  мне  под ноги  собака испугала меня,  и  я

перебежал от нее на другую сторону.  Холод и страх, ставший моим  постоянным

спутником, доводили  меня  до  исступления.  Идти  мне было некуда,  и проще

всего,  конечно,  было  бы  броситься  под  трамвай  на той улице, в которую

выходил  мой переулок. Издали  я видел эти наполненные  светом, обледеневшие

ящики и слышал их омерзительный скрежет на  морозе. Но,  дорогой  мой сосед,

вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И

так  же точно, как  собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом

здании нет, уверяю вас.

     - Но  вы же  могли  дать знать ей, - сказал  Иван, сочувствуя бедному

больному,  - кроме того, ведь у нее же ваши деньги? Ведь  она их,  конечно,

сохранила?

     - Не сомневайтесь  в  этом, конечно, сохранила.  Но  вы,  очевидно, не

понимаете  меня?  Или, вернее, я  утратил бывшую у меня некогда  способность

описывать что-нибудь. Мне, впрочем,  ее  не очень жаль, так  как она  мне не

пригодится  больше. Перед нею, - гость благоговейно посмотрел во тьму ночи,

- легло бы письмо из сумасшедшего дома. Разве можно  посылать  письма, имея

такой  адрес?  Душевнобольной?   Вы   шутите,  мой  друг!  Нет,  сделать  ее

несчастной? На это я не способен.

     Иван не сумел возразить  на это, но молчаливый Иван сочувствовал гостю,

сострадал ему.  А  тот  кивал  от муки своих  воспоминаний головою в  черной

шапочке и говорил так:

     - Бедная женщина. Впрочем, у меня есть надежда, что она забыла меня!

     - Но вы можете выздороветь... - робко сказал Иван.

     -  Я  неизлечим,  -  спокойно  ответил  гость, -  когда  Стравинский

говорит, что вернет меня к жизни, я ему  не верю. Он гуманен и просто  хочет

утешить меня. Не отрицаю,  впрочем, что мне теперь гораздо лучше. Да, так на

чем, бишь, я  остановился? Мороз,  эти  летящие  трамваи.  Я  знал, что  эта

клиника уже открылась, и  через весь город  пешком пошел в нее. Безумие!  За

городом я,  наверно, замерз бы, но меня спасла случайность. Что-то сломалось

в грузовике, я подошел к шоферу,  это было километрах в четырех за заставой,

и, к моему  удивлению,  он сжалился  надо мной. Машина  шла сюда. И он повез

меня. Я отделался тем, что отморозил пальцы на левой ноге.  Но это вылечили.

И вот четвертый месяц я здесь. И, знаете ли, нахожу, что здесь очень и очень

неплохо.  Не надо задаваться большими  планами, дорогой сосед, право! Я вот,

например,  хотел  объехать весь земной шар. Ну, что  же, оказывается, это не

суждено.  Я  вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, что это  не

самое лучшее, что есть  на нем,  но, повторяю, это не так уж худо.  Вот лето

идет к нам, на балконе завьется плющ, как обещает Прасковья Федоровна. Ключи

расширили мои возможности. По  ночам будет луна. Ах, она ушла! Свежеет. Ночь

валится за полночь. Мне пора.

     -  Скажите мне, а что было дальше с Иешуа и Пилатом, - попросил Иван,

- умоляю, я хочу знать.

     - Ах нет, нет, - болезненно дернувшись, ответил гость, - я вспомнить

не  могу без дрожи мой роман. А  ваш знакомый  с Патриарших прудов сделал бы

это лучше меня. Спасибо за беседу. До свидания.

     И раньше чем Иван опомнился, закрылась решетка с тихим звоном,  и гость

скрылся.