Глава 11. Раздвоение Ивана

     Бор  на противоположном берегу  реки, еще час назад освещенный  майским

солнцем, помутнел, размазался и растворился.

     Вода сплошной  пеленой валила  за  окном.  В небе то и дело  вспыхивали

нити, небо лопалось, комнату больного заливало трепетным пугающим светом.

     Иван тихо плакал, сидя на кровати и глядя на мутную, кипящую  в пузырях

реку. При каждом ударе грома  он жалобно  вскрикивал и закрывал лицо руками.

Исписанные  Иваном  листки  валялись  на полу; их сдуло ветром,  влетевшим в

комнату перед началом грозы.

     Попытки поэта  сочинить  заявление  насчет  страшного  консультанта  не

привели ни  к чему. Лишь только  он  получил от толстой фельдшерицы, которую

звали Прасковьей Федоровной, огрызок  карандаша и бумагу, он  деловито потер

руки и торопливо пристроился к столику. Начало он вывел довольно бойко:

     "В  милицию. Члена МАССОЛИТа  Ивана Николаевича  Бездомного. Заявление.

Вчера вечером я пришел с покойным М. А. Берлиозом на Патриаршие пруды..."

     И сразу поэт запутался, главным образом из-за слова "покойным". С места

выходила какая-то  безлепица:  как  это так  - пришел с покойным?  Не ходят

покойники! Действительно, чего доброго, за сумасшедшего примут!

     Подумав  так,  Иван   Николаевич  начал  исправлять  написанное.  Вышло

следующее: "...с  М.  А.  Берлиозом,  впоследствии  покойным...".  И это  не

удовлетворило автора. Пришлось применить третью редакцию, а та оказалась еще

хуже первых двух: "...Берлиозом, который попал под  трамвай..."  -  а здесь

еще  прицепился этот  никому не известный композитор-однофамилец, и пришлось

вписать: "...не композитором..."

     Намучавшись с этими двумя Берлиозами, Иван все зачеркнул и решил начать

сразу  с   чего-то   очень  сильного,  чтобы  немедленно  привлечь  внимание

читающего, и написал, что кот садился в  трамвай, а потом вернулся к эпизоду

с отрезанной головой. Голова и предсказание консультанта привели его к мысли

о  Понтии Пилате,  и для  вящей убедительности  Иван  решил  весь  рассказ о

прокураторе  изложить полностью с того самого момента, как тот в белом плаще

с кровавым подбоем вышел в колоннаду иродова дворца.

     Иван работал усердно и перечеркивал написанное, и вставлял новые слова,

и даже попытался нарисовать Понтия Пилата, а затем кота  на задних лапах. Но

и  рисунки не помогли, и чем дальше - тем путанее  и непонятнее становилось

заявление поэта.

     К  тому времени, как  появилась  издалека  пугающая туча  с  дымящимися

краями  и накрыла бор и дунул ветер, Иван почувствовал, что обессилел, что с

заявлением ему не совладать, не  стал поднимать разлетевшихся листков и тихо

и горько заплакал.

     Добродушная фельдшерица  Прасковья  Федоровна  навестила поэта во время

грозы,  встревожилась, видя,  что он плачет,  закрыла штору, чтобы молнии не

пугали больного, листки подняла с полу и с ними побежала за врачом.

     Тот  явился, сделал укол в  руку Ивана и  уверил  его,  что  он  больше

плакать не будет, что теперь все пройдет, все изменится и все забудется.

     Врач оказался прав. Вскоре заречный бор стал прежним. Он вырисовался до

последнего дерева под небом, рассчистившимся до прежней полной голубизны,  а

река успокоилась. Тоска начала покидать  Ивана тотчас после укола, и  теперь

поэт лежал спокойно и глядел на радугу, раскинувшуюся по небу.

     Так продолжалось до вечера, и он даже не заметил, как радуга растаяла и

как загрустило и полиняло небо, как почернел бор.

     Напившись горячего молока, Иван опять прилег и сам подивился  тому, как

изменились его мысли. Как-то смягчился в памяти проклятый бесовский кот,  не

пугала более отрезанная голова, и, покинув мысль о ней, стал размышлять Иван

о том, что, по сути дела, в клинике очень  неплохо, что Стравинский умница и

знаменитость и что иметь  с ним дело чрезвычайно приятно.  Вечерний воздух к

тому же и сладостен и свеж после грозы.

     Дом скорби засыпал. В  тихих  коридорах потухли  матовые белые лампы, и

вместо них  согласно распорядку зажглись слабые голубые ночники, и  все реже

за  дверями слышались  осторожные шажки  фельдшериц на  резиновых  половиках

коридора.

     Теперь Иван лежал в  сладкой  истоме  и поглядывал то на  лампочку  под

абажуром, льющую с потолка смягченный  свет,  то на  луну,  выходящую  из-за

черного бора, и беседовал сам с собою.

     - Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал

под трамвай? - рассуждал поэт. - В конечном счете, ну его в болото! Кто я,

в  самом деле,  кум  ему  или сват?  Если как следует  провентилировать этот

вопрос, выходит, что  я, в сущности, даже и не знал как следует покойника. В

самом деле, что мне  о нем было известно? Да ничего, кроме того, что  он был

лыс и красноречив до ужаса. И  далее, граждане, - продолжал свою речь Иван,

обращаясь  к  кому-то,  - разберемся вот  в  чем:  чего  это  я, объясните,

взбесился  на этого загадочного консультанта, мага и профессора  с  пустым и

черным  глазом? К чему вся нелепая погоня за ним в подштанниках и со свечкой

в руках, а затем и дикая Петрушка в ресторане?

     -  Но-но-но, - вдруг сурово  сказал где-то, не  то внутри, не то  над

ухом, прежний Иван Ивану новому, - про то, что голову  Берлиозу-то отрежет,

ведь он все-таки знал заранее? Как же не взволноваться?

     - О чем, товарищи, разговор! - возражал  новый Иван ветхому, прежнему

Ивану,  -  что здесь дело  нечисто,  это  понятно даже ребенку. Он личность

незаурядная  и таинственная на все сто. Но ведь в этом-то самое интересное и

есть! Человек лично был знаком с Понтием Пилатом, чего же вам еще интереснее

надобно?  И вместо  того, чтобы  поднимать  глупейшую бузу на Патриарших, не

умнее ли было бы вежливо расспросить о том, что было далее с Пилатом  и этим

арестованным Га-Ноцри?

     А я черт  знает чем  занялся!  Важное,  в  самом деле, происшествие  -

редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал,  что ли, закроется? Ну,

что ж поделаешь: человек  смертен и, как  справедливо сказано было, внезапно

смертен.  Ну, царство небесное ему! Ну, будет другой  редактор и даже, может

быть, еще красноречивее прежнего.

     Подремав немного, Иван новый ехидно спросил у старого Ивана:

     - Так кто же я такой выхожу в этом случае?

     - Дурак! - отчетливо сказал где-то бас, не принадлежащий ни одному из

Иванов и чрезвычайно похожий на бас консультанта.

     Иван,  почему-то  не  обидевшись  на  слово  "дурак", но  даже  приятно

изумившись ему,  усмехнулся  и  в полусне затих. Сон крался  к  Ивану,  и уж

померещилась  ему  и пальма  на  слоновой  ноге,  и  кот прошел мимо  -  не

страшный, а веселый, и, словом, вот-вот накроет сон Ивана, как вдруг решетка

беззвучно  поехала в  сторону, и  на  балконе возникла таинственная  фигура,

прячущаяся от лунного света, и погрозила Ивану пальцем.

     Иван без всякого испуга приподнялся на кровати и увидел, что на балконе

находится мужчина. И этот мужчина, прижимая палец к губам, прошептал:

     - Тссс!