Глава 7. Нехорошая квартирка

     Если бы в следующее утро  Степе Лиходееву сказали  бы так: "Степа! Тебя

расстреляют,  если ты сию  минуту не встанешь!" -  Степа ответил бы томным,

чуть слышным голосом: "Расстреливайте, делайте  со мною, что хотите, но я не

встану".

     Не то что встать, - ему казалось, что он не может открыть глаз, потому

что,  если  он только  это  сделает,  сверкнет  молния и  голову  его тут же

разнесет  на куски.  В  этой  голове  гудел  тяжелый колокол, между глазными

яблоками и закрытыми  веками  проплывали коричневые  пятна с огненно-зеленым

ободком,  и  в  довершение  всего тошнило, причем казалось, что тошнота  эта

связана со звуками какого-то назойливого патефона.

     Степа старался что-то припомнить, но припоминалось  только одно - что,

кажется, вчера и  неизвестно где  он стоял с  салфеткой  в  руке  и  пытался

поцеловать какую-то даму, причем обещал  ей, что на другой день, и  ровно  в

полдень, придет  к  ней в  гости. Дама от  этого отказывалась, говоря: "Нет,

нет,  меня не будет  дома!" -  а Степа упорно настаивал на своем: "А я  вот

возьму да и приду!"

     Ни какая это  была  дама, ни  который  сейчас  час,  ни какое число, ни

какого месяца - Степа  решительно не знал и, что хуже всего, не мог понять,

где он  находится.  Он  постарался  выяснить хотя  бы последнее и  для этого

разлепил слипшиеся  веки левого глаза. В полутьме что-то тускло отсвечивало.

Степа наконец узнал трюмо и понял, что он лежит  навзничь у себя на кровати,

то  есть на  бывшей ювелиршиной кровати, в спальне. Тут  ему  так  ударило в

голову, что он закрыл глаз и застонал.

     Объяснимся: Степа  Лиходеев, директор  театра Варьете, очнулся утром  у

себя в той самой квартире, которую он занимал пополам  с покойным Берлиозом,

в большом шестиэтажном доме, покоем расположенном на садовой улице.

     Надо сказать, что  квартира эта - N 50  - давно уже пользовалась если

не  плохой, то,  во  всяком  случае, странной репутацией. Еще два года  тому

назад владелицей ее была вдова ювелира де Фужере. Анна  Францевна де Фужере,

пятидесятилетняя почтенная и очень деловая дама, три комнаты из пяти сдавала

жильцам: одному, фамилия которого была,  кажется, Беломут,  и  другому  - с

утраченной фамилией.

     И   вот   два   года  тому  назад   начались  в  квартире  необъяснимые

происшествия: из этой квартиры люди начали бесследно исчезать.

     Однажды в выходной день явился в квартиру милиционер, вызвал в переднюю

второго  жильца (фамилия  которого утратилась) и сказал,  что того просят на

минутку  зайти  в  отделение милиции в  чем-то  расписаться.  Жилец приказал

Анфисе,  преданной  и давней  домашней работнице Анны  Францевны, сказать, в

случае если ему  будут звонить, что он вернется  через десять минут, и  ушел

вместе с корректным милиционером в  белых перчатках.  Но  не вернулся он  не

только через десять минут, а вообще никогда не вернулся. Удивительнее  всего

то, что, очевидно, с ним вместе исчез и милиционер.

     Набожная,  а откровеннее сказать - суеверная,  Анфиса  так  напрямик и

заявила очень расстроенной  Анне Францевне,  что  это  колдовство  и что она

прекрасно знает,  кто утащил и  жильца и милиционера, только к ночи не хочет

говорить. Ну,  а колдовству, как  известно, стоит  только начаться, а там уж

его ничем не остановишь. Второй  жилец  исчез,  помнится, в понедельник, а в

среду   как  сквозь  землю  провалился  Беломут,  но,   правда,  при  других

обстоятельствах. Утром за ним заехала, как обычно, машина, чтобы отвезти его

на службу,  и  отвезла,  но  назад  никого  не  привезла и  сама  больше  не

вернулась.

     Горе и ужас мадам Беломут не поддаются описанию. Но, увы, и то и другое

было непродолжительно. В ту же ночь, вернувшись с Анфисой с дачи, на которую

Анна  Францевна  почему-то  спешно  поехала,  она не  застала  уже гражданки

Беломут в  квартире.  Но этого  мало: двери обеих  комнат, которые  занимали

супруги Беломут, оказались запечатанными.

     Два  дня  прошли кое-как. На  третий же день  страдавшая  все это время

бессонницей  Анна  Францевна опять-таки  спешно уехала  на дачу... Нужно  ли

говорить, что она не вернулась!

     Оставшаяся одна Анфиса, наплакавшись вволю, легла спать во втором  часу

ночи. Что  с ней  было дальше,  неизвестно,  но  рассказывали жильцы  других

квартир, что будто бы в N 50-м всю ночь  слышались какие-то стуки и будто бы

до утра  в окнах  горел электрический  свет. Утром  выяснилось, что и Анфисы

нет!

     Об исчезнувших и о проклятой квартире  долго в доме рассказывали всякие

легенды, вроде того,  например, что  эта  сухая и  набожная Анфиса  будто бы

носила на  своей иссохшей  груди  в замшевом  мешочке двадцать пять  крупных

бриллиантов, принадлежащих Анне Францевне. Что  будто бы в дровяном сарае на

той самой даче,  куда спешно ездила Анна  Францевна, обнаружились сами собой

какие-то  несметные  сокровища  в виде  тех же бриллиантов, а  также золотых

денег царской чеканки...  И прочее в этом  же роде. Ну, чего не знаем, за то

не ручаемся.

     Как бы то  ни  было,  квартира  простояла  пустой и запечатанной только

неделю, а затем в нее вселились - покойный Берлиоз с  супругой и этот самый

Степа тоже с супругой. Совершенно естественно, что, как  только они попали в

окаянную квартиру, и у них началось черт знает что. Именно, в течение одного

месяца  пропали  обе супруги.  Но  эти не  бесследно.  Про  супругу Берлиоза

рассказывали, что будто бы ее видели в Харькове с каким-то балетмейстером, а

супруга Степы якобы  обнаружилась на  Божедомке, где,  как болтали, директор

Варьете,  используя   свои  бесчисленные  знакомства,  ухитрился  добыть  ей

комнату, но с одним условием, чтобы духу ее не было на Садовой улице...

     Итак, Степа застонал. Он хотел позвать домработницу Груню и потребовать

у  нее пирамидону,  но  все-таки сумел  сообразить, что  это глупости... Что

никакого  пирамидону у  Груни,  конечно,  нету.  Пытался  позвать  на помощь

Берлиоза, дважды простонал:  "Миша...  Миша...",  но,  как  сами  понимаете,

ответа не получил. В квартире стояла полнейшая тишина.

     Пошевелив пальцами ног, Степа догадался, что лежит в носках, трясущейся

рукою  провел  по  бедру,  чтобы  определить,  в  брюках  он  или  нет, и не

определил.

     Наконец, видя, что  он брошен и  одинок,  что некому ему помочь,  решил

подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило.

     Степа разлепил склеенные  веки и увидел, что отражается в трюмо в  виде

человека с торчащими  в  разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной

щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в  грязной сорочке с воротником и

галстуком, в кальсонах и в носках.

     Таким он  увидел себя в трюмо,  а рядом с зеркалом  увидел неизвестного

человека, одетого в черное и в черном берете.

     Степа сел  на кровать и сколько мог вытаращил налитые кровью  глаза  на

неизвестного.

     Молчание нарушил этот  неизвестный, произнеся низким, тяжелым голосом и

с иностранным акцентом следующие слова:

     - Добрый день, симпатичнейший Степан Богданович!

     Произошла пауза, после  которой, сделав над  собой страшнейшее  усилие,

Степа выговорил:

     - Что вам угодно?  - и сам поразился, не  узнав своего  голоса. Слово

"что" он  произнес дискантом, "вам"  - басом, а  "угодно" у него  совсем не

вышло.

     Незнакомец дружелюбно усмехнулся, вынул большие золотые часы с алмазным

треугольником на крышке, позвонил одиннадцать раз и сказал:

     - Одиннадцать! И ровно час, как я дожидаюсь вашего пробуждения, ибо вы

назначили мне быть у вас в десять. Вот и я!

     Степа нащупал на стуле рядом с кроватью брюки, шепнул:

     - Извините... -  надел их и  хрипло спросил: - Скажите,  пожалуйста,

вашу фамилию?

     Говорить ему было трудно. При каждом слове кто-то втыкал  ему иголку  в

мозг, причиняя адскую боль.

     - Как? Вы и фамилию мою забыли? - тут неизвестный улыбнулся.

     -  Простите... -  прохрипел  Степа, чувствуя, что похмелье  дарит его

новым симптомом: ему  показалось, что пол возле кровати ушел  куда-то и  что

сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.

     - Дорогой  Степан Богданович, -  заговорил посетитель,  проницательно

улыбаясь,  -  никакой  пирамидон вам  не поможет. Следуйте  старому мудрому

правилу, - лечить подобное  подобным. Единственно, что вернет  вас к жизни,

это две стопки водки с острой и горячей закуской.

     Степа был хитрым  человеком и, как ни был болен, сообразил, что  раз уж

его застали в таком виде, нужно признаваться во всем.

     - Откровенно  сказать... - начал  он, еле ворочая языком, - вчера  я

немножко...

     - Ни слова больше! - ответил визитер и отъехал с креслом в сторону.

     Степа,  тараща  глаза,  увидел, что  на  маленьком  столике  сервирован

поднос, на коем имеется нарезанный белый хлеб, паюсная икра в вазочке, белые

маринованные  грибы на тарелочке,  что-то в  кастрюльке и, наконец,  водка в

объемистом ювелиршином  графинчике. Особенно  поразило  Степу то, что графин

запотел  от   холода.  Впрочем,   это  было   понятно  -  он  помещался   в

полоскательнице, набитой льдом. Накрыто, словом, было чисто, умело.

     Незнакомец не дал Степиному изумлению развиться  до степени болезненной

и ловко налил ему полстопки водки.

     - А вы? - пискнул Степа.

     - С удовольствием!

     Прыгающей рукой поднес Степа  стопку к устам, а незнакомец  одним духом

проглотил содержимое своей стопки.  Прожевывая кусок  икры, Степа выдавил из

себя слова:

     - А вы что же... закусить?

     -  Благодарствуйте,  я не закусываю никогда, -  ответил незнакомец  и

налил по второй. Открыли кастрюлю - в ней оказались сосиски в томате.

     И  вот проклятая зелень  перед глазами  растаяла,  стали выговариваться

слова, и, главное, Степа кое-что  припомнил. Именно, что дело вчера было  на

Сходне,  на даче у автора скетчей Хустова,  куда этот Хустов и возил Степу в

таксомоторе. Припомнилось даже, как нанимали этот таксомотор  у "Метрополя",

был еще при  этом какой-то актер не актер... с патефоном в чемоданчике.  Да,

да, да, это было на даче! Еще, помнится,  выли собаки от этого патефона. Вот

только дама, которую Степа хотел поцеловать, осталась неразъясненной... черт

ее знает, кто она... кажется, в радио служит, а может быть, и нет.

     Вчерашний день, таким образом,  помаленьку высветлялся, но Степу сейчас

гораздо  более  интересовал день  сегодняшний  и,  в частности,  появление в

спальне  неизвестного, да  еще с закуской и  водкой. Вот что недурно было бы

разъяснить!

     - Ну, что же, теперь, я надеюсь, вы вспомнили мою фамилию?

     Но Степа только стыдливо улыбнулся и развел руками.

     -  Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да

разве это можно делать!

     -  Я хочу вас попросить, чтоб это осталось между нами, -  заискивающе

сказал Степа.

     - О, конечно, конечно!  Но  за  Хустова я, само  собой  разумеется, не

ручаюсь.

     - А вы разве знаете Хустова?

     -  Вчера  в  кабинете  у  вас  видел  этого  индивидуума  мельком,  но

достаточно  одного  беглого взгляда  на  его лицо, чтобы  понять,  что он -

сволочь, склочник, приспособленец и подхалим.

     "Совершенно верно!" - подумал Степа, пораженный таким верным, точным и

кратким определением Хустова.

     Да, вчерашний день лепился из кусочков, но все-таки тревога не покидала

директора Варьете. Дело  в том, что в этом вчерашнем  дне зияла  преогромная

черная дыра. Вот этого самого незнакомца в  берете, воля ваша, Степа в своем

кабинете вчера никак не видал.

     - Профессор черной магии Воланд, - веско сказал визитер, видя Степины

затруднения, и рассказал все по порядку.

     Вчера днем он приехал из-за границы в Москву, немедленно явился к Степе

и предложил свои гастроли в Варьете. Степа позвонил в  московскую  областную

зрелищную  комиссию  и вопрос этот  согласовал (Степа  побледнел и  заморгал

глазами),  подписал  с профессором Воландом  контракт  на  семь  выступлений

(Степа  открыл рот),  условился,  что  Воланд  придет  к нему  для уточнения

деталей в десять часов утра сегодня... Вот Воланд и пришел!

     Придя, был встречен домработницей  Груней, которая объяснила,  что сама

она только что пришла, что она приходящая, что Берлиоза дома нет, а что если

визитер желает видеть  Степана  Богдановича, то пусть идет  к нему в спальню

сам.  Степан Богданович так крепко  спит, что  разбудить его она не берется.

Увидев, в каком состоянии Степан Богданович, артист послал Груню в ближайший

гастроном за водкой и закуской, в аптеку за льдом и...

     -  Позвольте с  вами  рассчитаться, - проскулил  убитый Степа  и стал

искать бумажник.

     - О, какой вздор! -  воскликнул гастролер и слушать ничего больше  не

захотел.

     Итак,  водка и закуска  стали понятны,  и все  же  на Степу  было жалко

взглянуть:  он решительно  не  помнил ничего  о контракте и, хоть убейте, не

видел вчера этого Воланда. Да, Хустов был, а Воланда не было.

     - Разрешите взглянуть на контракт, - тихо попросил Степа.

     - Пожалуйста, пожалуйста...

     Степа взглянул  на бумагу  и закоченел.  Все было на месте.  Во-первых,

собственноручная  Степина  залихватская  подпись!  Косая надпись сбоку рукою

финдиректора Римского  с разрешением выдать артисту Воланду в счет следуемых

ему за  семь выступлений тридцати  пяти  тысяч рублей  десять тысяч  рублей.

Более  того: тут же  расписка Воланда в  том, что  он  эти  десять тысяч уже

получил!

     "Что  же  это такое?!"  -  подумал несчастный  Степа, и голова  у него

закружилась. Начинаются  зловещие провалы в  памяти?! Но,  само собою, после

того, как контракт был  предъявлен, дальнейшие выражения  удивления  были бы

просто неприличны. Степа попросил у гостя разрешения на минуту отлучиться и,

как был  в носках, побежал  в  переднюю к  телефону. По  дороге он крикнул в

направлении кухни:

     - Груня!

     Но никто  не  отозвался. Тут он взглянул  на  дверь в кабинет Берлиоза,

бывшую рядом с передней, и тут, как говорится, остолбенел. На ручке двери он

разглядел огромнейшую сургучную печать на веревке. "Здравствуйте! - рявкнул

кто-то в  голове у Степы.  -  Этого  еще  недоставало!" И тут Степины мысли

побежали  уже по  двойному  рельсовому пути,  но, как всегда бывает во время

катастрофы, в одну сторону и вообще черт знает  куда.  Головную Степину кашу

трудно даже передать. Тут и  чертовщина с черным беретом, холодной  водкой и

невероятным контрактом, - а  тут еще ко всему этому, не угодно ли, и печать

на  двери! То есть кому хотите сказать, что Берлиоз что-то  натворил,  - не

поверит, ей-ей, не поверит! Однако печать, вот она! Да-с...

     И тут закопошились в  мозгу у Степы какие-то неприятнейшие  мыслишки  о

статье,  которую,  как  назло, недавно  он всучил Михаилу Александровичу для

напечатания в журнале. И статья, между нами говоря, дурацкая! И никчемная, и

деньги-то маленькие...

     Немедленно  вслед за  воспоминанием о статье  прилетело  воспоминание о

каком-то  сомнительном  разговоре,  происходившем,  как  помнится,  двадцать

четвертого апреля вечером  тут же, в столовой, когда Степа ужинал с Михаилом

Александровичем.  То  есть,  конечно, в  полном  смысле слова  разговор этот

сомнительным назвать нельзя (не пошел бы Степа  на  такой разговор),  но это

был разговор  на какую-то ненужную тему. Совершенно свободно можно было  бы,

граждане, его  и не  затевать.  До печати, нет  сомнений,  разговор этот мог

считаться совершеннейшим пустяком, но вот после печати...

     "Ах, Берлиоз, Берлиоз!  - вскипало в голове у  Степы.  - Ведь  это  в

голову не лезет!"

     Но  горевать  долго не  приходилось,  и  Степа набрал номер  в кабинете

финдиректора Варьете Римского.  Положение Степы было щекотливое:  во-первых,

иностранец мог обидеться  на то, что Степа проверяет его после того, как был

показан контракт, да  и  с финдиректором говорить было чрезвычайно трудно. В

самом  деле, ведь  не спросишь  его так: "Скажите, заключал  ли  я  вчера  с

профессором  черной  магии  контракт  на  тридцать  пять тысяч рублей?"  Так

спрашивать не годится!

     - Да! - послышался в трубке резкий, неприятный голос Римского.

     - Здравствуйте, Григорий Данилович, -  тихо заговорил Степа,  -  это

Лиходеев. Вот  какое дело... гм... гм...  у  меня  сидит этот... э... артист

Воланд... Так вот... я хотел спросить, как насчет сегодняшнего вечера?..

     - Ах,  черный маг?  -  отозвался в  трубке Римский,  -  афиши сейчас

будут.

     - Ага, - слабым голосом сказал Степа, - ну, пока...

     - А вы скоро придете? - спросил Римский.

     -  Через полчаса, - ответил  Степа  и, повесив  трубку,  сжал горячую

голову  руками.  Ах,  какая выходила  скверная штука! Что же это  с памятью,

граждане? А?

     Однако дольше задерживаться  в  передней  было неудобно, и Степа тут же

составил план:  всеми мерами скрыть свою невероятную забывчивость, а  сейчас

первым  долгом хитро  выспросить  у иностранца,  что он, собственно, намерен

сегодня показывать во вверенном Степе Варьете?

     Тут Степа повернулся от аппарата и в зеркале, помещавшемся в  передней,

давно  не  вытираемом  ленивой Груней, отчетливо  увидел какого-то странного

субъекта  -  длинного,  как жердь,  и в пенсне (ах, если бы здесь был  Иван

Николаевич! Он  узнал бы этого субъекта  сразу!).  А тот отразился  и тотчас

пропал.  Степа  в  тревоге поглубже  заглянул  в переднюю,  и  вторично  его

качнуло, ибо в зеркале прошел здоровеннейший черный кот и также пропал.

     У Степы оборвалось сердце, он пошатнулся.

     "Что  же это такое? - подумал он, - уж не схожу  ли я с ума? Откуда ж

эти отражения?!" - он заглянул в переднюю и испуганно закричал:

     - Груня! Какой тут кот у нас шляется? Откуда он? И кто-то еще с ним??

     -  Не беспокойтесь,  Степан  Богданович, -  отозвался  голос,  но  не

Грунин, а гостя из спальни, - кот этот мой. Не нервничайте.  А Груни нет, я

услал ее  в Воронеж, на родину, так как она  жаловалась, что вы давно уже не

даете ей отпуска.

     Слова эти были настолько неожиданными и нелепыми,  что Степа решил, что

ослышался. В полном смятении он рысцой побежал в спальню и застыл на пороге.

Волосы его шевельнулись, и на лбу появилась россыпь мелкого пота.

     Гость  пребывал в спальне уже не один,  а  в компании. Во втором кресле

сидел тот самый тип,  что померещился  в передней. Теперь он был ясно виден:

усы-перышки, стеклышко  пенсне  поблескивает,  а другого  стеклышка  нет. Но

оказались  в спальне вещи и похуже:  на  ювелиршином пуфе в  развязной  позе

развалился некто  третий, именно - жутких размеров  черный  кот  со стопкой

водки  в одной лапе и вилкой, на которую он успел поддеть маринованный гриб,

в другой.

     Свет, и  так слабый в спальне,  и вовсе начал  меркнуть в глазах Степы.

"Вот  как,  оказывается, сходят  с  ума!"  -  подумал  он  и  ухватился  за

притолоку.

     -  Я вижу,  вы  немного  удивлены,  дражайший  Степан  Богданович?  -

осведомился Воланд  у  лязгающего  зубами Степы, -  а  между тем удивляться

нечему. Это моя свита.

     Тут кот выпил водки, и Степина рука поползла по притолоке вниз.

     - И свита эта требует места, -  продолжал  Воланд, - так что кое-кто

из нас здесь лишний в квартире. И мне кажется, что этот лишний - именно вы!

     -  Они,  они!  -  козлиным   голосом  запел  длинный   клетчатый,  во

множественном числе  говоря  о Степе, - вообще они в последнее время  жутко

свинячат.   Пьянствуют,   вступают  в  связи  с  женщинами,  используя  свое

положение, ни  черта не  делают, да и  делать  ничего не  могут,  потому что

ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!

     - Машину зря гоняет казенную! - наябедничал и кот, жуя гриб.

     И тут  случилось  четвертое, и  последнее,  явление  в  квартире, когда

Степа, совсем уже сползший на пол, ослабевшей рукой царапал притолоку.

     Прямо  из зеркала трюмо вышел маленький, но необыкновенно широкоплечий,

в котелке на голове  и  с торчащим изо рта  клыком, безобразящим  и без того

невиданно мерзкую физиономию. И при этом еще огненно-рыжий.

     -  Я, - вступил в разговор этот новый, -  вообще  не понимаю, как он

попал  в  директора, - рыжий  гнусавил все больше и  больше, - он такой же

директор, как я архиерей!

     - Ты не похож на архиерея, Азазелло,  - заметил кот,  накладывая себе

сосисек на тарелку.

     -  Я это  и  говорю,  -  прогнусил рыжий  и, повернувшись  к Воланду,

добавил  почтительно: -  Разрешите,  мессир, его выкинуть ко всем чертям из

Москвы?

     - Брысь!! - вдруг рявкнул кот, вздыбив шерсть.

     И тогда спальня  завертелась вокруг Степы,  и  он ударился о  притолоку

головой и, теряя сознание, подумал: "Я умираю..."

     Но  он  не умер. Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на  чем-то

каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, он

увидел, что шумит  море, и  что даже больше  того,  - волна  покачивается у

самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под

ним голубое сверкающее море, а сзади - красивый город на горах.

     Не зная, как поступают в таких случаях,  Степа  поднялся на  трясущиеся

ноги и пошел по молу к берегу.

     На молу  стоял  какой-то  человек,  курил, плевал  в море.  На Степу он

поглядел дикими глазами и перестал плевать. Тогда Степа отколол такую штуку:

стал на колени перед неизвестным курильщиком и произнес:

     - Умоляю, скажите, какой это город?

     - Однако! - сказал бездушный курильщик.

     -  Я не пьян,  -  хрипло  ответил Степа, - я болен, со  мной  что-то

случилось, я болен... Где я? Какой это город?..

     - Ну, Ялта...

     Степа тихо вздохнул, повалился  на бок,  головою  стукнулся  о нагретый

камень мола.