Глава 6. Шизофрения, как и было сказано

     Когда   в   приемную  знаменитой   психиатрической   клиники,   недавно

отстроенной под  Москвой на берегу реки,  вошел человек  с острой бородкой и

облаченный в  белый  халат, была половина второго  ночи.  Трое санитаров  не

спускали  глаз с Ивана Николаевича, сидящего  на  диване. Тут же находился и

крайне  взволнованный  поэт  Рюхин.  Полотенца,  которыми  был  связан  Иван

Николаевич, лежали грудой  на том  же диване. Руки  и ноги Ивана Николаевича

были свободны.

     Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:

     - Здравствуйте, доктор.

     Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а  на Ивана

Николаевича.

     Тот  сидел  совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и даже

не шевельнулся при входе врача.

     -  Вот, доктор,  -  почему-то таинственным  шепотом  заговорил Рюхин,

пугливо  оглядываясь   на   Ивана  Николаевича,   -   известный  поэт  Иван

Бездомный... вот, видите ли... мы опасаемся, не белая ли горячка...

     - Сильно пил? - сквозь зубы спросил доктор.

     - Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...

     - Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?

     - Нет, -  вздрогнув, ответил Рюхин, - я его  вчера  видел  и сегодня

утром. Он был совершенно здоров...

     - А почему в кальсонах? С постели взяли?

     - Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...

     -  Ага,  ага,  -  очень удовлетворенно  сказал доктор,  -  а  почему

ссадины? Дрался с кем-нибудь?

     -  Он  с  забора  упал,  а потом  в  ресторане ударил  одного... И еще

кое-кого...

     - Так, так, так, - сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил: -

Здравствуйте!

     - Здорово, вредитель! - злобно и громко ответил Иван.

     Рюхин  сконфузился до  того, что не посмел поднять  глаза  на вежливого

доктора. Но тот ничуть  не  обиделся, а привычным, ловким жестом  снял очки,

приподняв полу  халата, спрятал их в  задний карман брюк, а затем  спросил у

Ивана:

     - Сколько вам лет?

     - Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! - грубо закричал Иван

и отвернулся.

     - Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь неприятное?

     -  Мне двадцать три года, - возбужденно заговорил Иван, - и я  подам

жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! - отнесся он отдельно к

Рюхину.

     - А на что же вы хотите пожаловаться?

     - На то, что меня, здорового человека, схватили и силой  приволокли  в

сумасшедший дом! - в гневе ответил Иван.

     Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого безумия

не было у  того  в  глазах.  Из  мутных, как  они  были  в  Грибоедове,  они

превратились в прежние, ясные.

     "Батюшки! -  испуганно подумал Рюхин, - да он  и впрямь нормален? Вот

чепуха какая! Зачем же  мы, в  самом деле, сюда-то его  притащили? Нормален,

нормален, только рожа расцарапана..."

     - Вы  находитесь, -  спокойно  заговорил  врач, присаживаясь на белый

табурет на блестящей ноге,  - не в сумасшедшем доме, а  в клинике,  где вас

никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.

     Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:

     -  Слава  те  господи!  Нашелся  наконец  хоть  один  нормальный среди

идиотов, из которых первый - балбес и бездарность Сашка!

     - Кто этот Сашка-бездарность? - осведомился врач.

     -  А  вот  он,  Рюхин!  - ответил  Иван  и  ткнул  грязным пальцем  в

направлении Рюхина.

     Тот вспыхнул от негодования.

     "Это он мне вместо спасибо! - горько  подумал  он,  -  за  то,  что я

принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"

     - Типичный кулачок по своей психологии, - заговорил Иван  Николаевич,

которому,  очевидно,  приспичило  обличать  Рюхина,  -  и  притом  кулачок,

тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его постную физиономию

и  сличите  с теми  звучными стихами,  который  он  сочинил к первому числу!

Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"... А вы загляните к нему внутрь -

что он там думает... вы ахнете! - и Иван Николаевич зловеще рассмеялся.

     Рюхин тяжело  дышал, был красен и думал только об одном, что он отогрел

у себя на груди змею,  что он  принял участие в том, кто оказался на поверку

злобным  врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было: не ругаться  же с

душевнобольным?!

     -  А почему  вас,  собственно,  доставили  к  нам?  -  спросил  врач,

внимательно выслушав обличения Бездомного.

     - Да черт их  возьми, олухов! Схватили, связали  какими-то тряпками  и

поволокли в грузовике!

     - Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном белье?

     - Ничего тут  нету удивительного, - ответил Иван, - пошел я купаться

на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту  дрянь  оставили! Не голым же

мне по  Москве  идти?  Надел  что было,  потому  что  спешил  в  ресторан  к

Грибоедову.

     Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:

     - Ресторан так называется.

     -  Ага,  - сказал врач, - а почему так спешили? Какое-нибудь деловое

свидание?

     -  Консультанта  я  ловлю,  -  ответил  Иван  Николаевич  и  тревожно

оглянулся.

     - Какого консультанта?

     - Вы Берлиоза знаете? - спросил Иван многозначительно.

     - Это... композитор?

     Иван расстроился.

     - Какой  там композитор? Ах да, да нет!  Композитор - это однофамилец

Миши Берлиоза!

     Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.

     - Секретаря МАССОЛИТа  Берлиоза сегодня вечером  задавило  трамваем на

Патриарших.

     - Не ври ты, чего не знаешь! - рассердился на Рюхина Иван, - я, а не

ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!

     - Толкнул?

     -  Да при  чем  здесь  "толкнул"?  - сердясь  на общую бестолковость,

воскликнул  Иван,  -  такому  и толкать  не  надо!  Он  такие  штуки  может

выделывать,  что только держись! Он  заранее знал,  что Берлиоз попадет  под

трамвай!

     - А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?

     - То-то и беда, что только я и Берлиоз.

     - Так. Какие же меры вы приняли,  чтобы поймать этого  убийцу?  - тут

врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате,  сидящей за столом в

сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его графах.

     - Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...

     - Вот  эту? - спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую на

столе рядом с иконкой перед женщиной.

     - Эту самую, и...

     - А иконка зачем?

     - Ну  да,  иконка... - Иван  покраснел,  - иконка-то больше всего  и

испугала, - он опять ткнул пальцем  в сторону Рюхина, - но дело в том, что

он, консультант,  он, будем говорить  прямо... с нечистой силой знается... и

так его не поймаешь.

     Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с Ивана.

     - Да-с, -  продолжал Иван, -  знается!  Тут  факт бесповоротный.  Он

лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть!  Верно

говорю! Все видел - и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия Пилата, за это

я ручаюсь.

     - Ну-те, ну-те...

     - Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...

     Вдруг часы ударили два раза.

     -  Эге-ге! - воскликнул Иван и  поднялся с дивана, - два часа, а я с

вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?

     - Пропустите к телефону, - приказал врач санитарам.

     Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у Рюхина:

     - Женат он?

     - Холост, - испуганно ответил Рюхин.

     - Член профсоюза?

     - Да.

     - Милиция? - закричал Иван  в  трубку, -  милиция? Товарищ дежурный,

распорядитесь  сейчас  же, чтобы выслали пять  мотоциклетов с пулеметами для

поимки  иностранного консультанта. Что?  Заезжайте за  мною,  я  сам  с вами

поеду... Говорит  поэт Бездомный из сумасшедшего дома... Как ваш  адрес?  -

шепотом  спросил  Бездомный у доктора, прикрывая трубку ладонью, -  а потом

опять  закричал  в  трубку:  - Вы  слушаете? Алло!..  Безобразие!  - вдруг

завопил Иван и швырнул трубку в стену. Затем он повернулся к врачу, протянул

ему руку, сухо сказал "до свидания" и собрался уходить.

     - Помилуйте, куда же вы хотите идти? - заговорил врач, вглядываясь  в

глаза  Ивана, -  глубокой  ночью, в  белье...  Вы  плохо  чувствуете  себя,

останьтесь у нас!

     - Пропустите-ка, - сказал  Иван санитарам, сомкнувшимся у  дверей. -

Пустите вы или нет? - страшным голосом крикнул поэт.

     Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку  в столике, и на его стеклянную

поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная ампула.

     - Ах так?! - дико и затравленно озираясь, произнес Иван,  - ну ладно

же! Прощайте... - и головою вперед он бросился в штору окна. Раздался удар,

но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через мгновение Иван забился

в руках у санитаров. Он хрипел, пытался кусаться, кричал:

     - Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти, говорю!

     Шприц блеснул  в руках у врача, женщина одним  взмахом распорола ветхий

рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой.  Запахло эфиром.  Иван

ослабел в  руках четырех человек, и ловкий врач воспользовался этим моментом

и  вколол иглу в руку Ивану. Ивана  подержали еще  несколько секунд, и потом

опустили на диван.

     - Бандиты! -  прокричал Иван и вскочил с дивана,  но был  водворен на

него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но обратно уже

сел сам.  Он помолчал,  диковато  озираясь, потом неожиданно  зевнул,  потом

улыбнулся со злобой.

     - Заточили все-таки,  - сказал он, зевнул еще раз, неожиданно прилег,

голову  положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал уже  сонным

голосом, без  злобы: - Ну и очень хорошо... Сами же за все и поплатитесь. Я

предупредил, а там как хотите! Меня  же сейчас более всего интересует Понтий

Пилат... Пилат... - тут он закрыл глаза.

     -  Ванна, сто  семнадцатую отдельную и  пост к  нему, -  распорядился

врач,  надевая  очки. Тут  Рюхин  опять вздрогнул:  бесшумно открылись белые

двери,  за ними стал  виден  коридор, освещенный синими ночными лампами.  Из

коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее переложили затихшего

Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним замкнулись.

     -  Доктор,  -  шепотом спросил  потрясенный  Рюхин,  -  он,  значит,

действительно болен?

     - О да, - ответил врач.

     - А что же это такое с ним? - робко спросил Рюхин.

     Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:

     -  Двигательное  и  речевое  возбуждение...  Бредовые интерпретации...

Случай,  по-видимому,  сложный...  Шизофрения,  надо  полагать.  А  тут  еще

алкоголизм...

     Рюхин  ничего не понял из  слов доктора,  кроме  того,  что  дела Ивана

Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:

     - А что это он все про какого-то консультанта говорит?

     - Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А

может быть, галлюцинировал...

     Через несколько минут грузовик уносил Рюхина  в Москву. Светало, и свет

еще  не погашенных  на  шоссе  фонарей был уже не нужен  и неприятен.  Шофер

злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть  сил, и  ее заносило на

поворотах.

     Вот  и  лес отвалился, остался  где-то  сзади, и  река  ушла куда-то  в

сторону, навстречу  грузовику сыпалась разная  разность:  какие-то  заборы с

караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на

мачтах нанизанные  катушки, груды  щебня, земля, исполосованная каналами, -

словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же, вон за поворотом,  и

сейчас навалится и охватит.

     Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то

и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные

уехавшими  ранее  в троллейбусе милиционером  и  Пантелеем,  ездили по  всей

платформе. Рюхин пытался было их собрать, но, прошипев почему-то  со злобой:

"Да  ну их к черту! Что я, в самом деле,  как дурак верчусь?.." - отшвырнул

их ногой и перестал на них глядеть.

     Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение

дома скорби оставило  в нем тяжелейший след. Рюхин  старался понять, что его

терзает.  Коридор  с  синими лампами, прилипший к памяти?  Мысль  о том, что

худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это.

Но это  - так ведь, общая мысль.  А вот есть что-то еще. Что же это? Обида,

вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо в  лицо. И горе не

в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.

     Поэт  не  глядел  уже по сторонам, а, уставившись в  грязный трясущийся

пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.

     Да, стихи... Ему - тридцать два года! В самом  деле, что же дальше? -

И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год. - До старости?

- Да, до старости. - Что же принесут ему эти стихотворения? Славу?  "Какой

вздор!  Не обманывай-то хоть сам себя. Никогда слава  не придет  к тому, кто

сочиняет  дурные  стихи.  Отчего  они  дурные?  Правду,  правду  сказал!  -

безжалостно обращался к самому себе Рюхин, -  не верю я ни во что  из того,

что пишу!.."

     Отравленный  взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал

трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве  и, более того,

что над Москвой рассвет, что облако  подсвечено  золотом,  что  грузовик его

стоит,  застрявши в  колонне  других машин  у поворота  на  бульвар,  и  что

близехонько от него стоит на постаменте металлический человек, чуть наклонив

голову, и безразлично смотрит на бульвар.

     Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот пример

настоящей удачливости...  -  тут Рюхин  встал  во  весь  рост  на платформе

грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на  никого не трогающего чугунного

человека, - какой бы  шаг он ни сделал в жизни,  что бы ни случилось с ним,

все шло  ему на пользу, все обращалось к его  славе!  Но что он сделал? Я не

понимаю...  Что-нибудь особенное  есть в  этих словах:  "Буря  мглою..."? Не

понимаю!.. Повезло, повезло! - вдруг ядовито заключил Рюхин и почувствовал,

что  грузовик  под  ним  шевельнулся,  -  стрелял,  стрелял  в  него   этот

белогвардеец и раздробил бедро и обеспечил бессмертие..."

     Колонна тронулась. Совершенно больной и даже  постаревший поэт не более

чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже опустела. В  углу

допивала какая-то  компания, и в центре  ее суетился знакомый  конферансье в

тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.

     Рюхин,    обремененный    полотенцами,    был    встречен   Арчибальдом

Арчибальдовичем  очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок.  Не

будь Рюхин так истерзан в  клинике и  на грузовике, он,  наверно, получил бы

удовольствие, рассказывая о том, как  все было в  лечебнице,  и украшая этот

рассказ  выдуманными  подробностями. Но сейчас ему  было не до того, а кроме

того,  как  ни  мало  был наблюдателен  Рюхин,  -  теперь,  после  пытки  в

грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и понял, что тот  хоть и

задает вопросы о Бездомном и даже восклицает  "Ай-яй-яй!", но, по сути дела,

совершенно  равнодушен  к судьбе Бездомного  и  ничуть  его  не  жалеет.  "И

молодец!  И  правильно!" - с  цинической, самоуничтожающей  злобой  подумал

Рюхин и, оборвав рассказ о шизофрении, попросил:

     - Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...

     Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:

     - Понимаю... сию минуту... - и махнул официанту.

     Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел, скорчившись над

рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая,  что исправить в его жизни

уже ничего нельзя, а можно только забыть.

     Поэт  истратил свою ночь, пока другие пировали,  и теперь понимал,  что

вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к небу, чтобы

понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты, торопясь, срывали скатерти

со столов. У котов,  шнырявших  возле веранды,  был  утренний вид.  На поэта

неудержимо наваливался день.