Глава 5. Было дело в Грибоедове

     Старинный  двухэтажный дом  кремового  цвета  помещался  на  бульварном

кольце  в  глубине  чахлого  сада,  отделенного  от тротуара  кольца  резною

чугунною решеткой. Небольшая площадка перед домом была заасфальтирована, и в

зимнее  время  на ней возвышался  сугроб  с лопатой,  а в летнее  время  она

превращалась  в  великолепнейшее отделение летнего ресторана под парусиновым

тентом.

     Дом назывался "домом Грибоедова" на том основании, что будто бы некогда

им владела тетка  писателя  - Александра  Сергеевича Грибоедова. Ну владела

или  не владела - мы того не  знаем. Помнится даже,  что,  кажется, никакой

тетки-домовладелицы у  Грибоедова не было...  Однако дом так называли. Более

того,  один московский  врун рассказывал,  что якобы вот  во втором этаже, в

круглом зале с колоннами, знаменитый писатель читал отрывки из "Горя от ума"

этой  самой  тетке, раскинувшейся  на софе, а впрочем, черт его знает, может

быть, и читал, не важно это!

     А важно то, что в настоящее время владел этим домом тот самый МАССОЛИТ,

во  главе которого стоял  несчастный Михаил Александрович Берлиоз до  своего

появления на Патриарших прудах.

     С легкой руки членов МАССОЛИТа никто не называл дом "домом Грибоедова",

а  все  говорили  просто  -  "Грибоедов":  "Я  вчера два часа протолкался у

Грибоедова",  - "Ну и как?"  -  "В Ялту  на месяц добился". - "Молодец!".

Или:  "Пойди  к  Берлиозу,  он  сегодня  от  четырех  до  пяти  принимает  в

Грибоедове..." И так далее.

     МАССОЛИТ разместился в Грибоедове так, что лучше и уютнее не придумать.

Всякий,   входящий  в  Грибоедова,   прежде  всего  знакомился  невольно   с

извещениями   разных   спортивных  кружков   и   с   групповыми,   а   также

индивидуальными  фотографиями членов МАССОЛИТа, которыми (фотографиями) были

увешаны стены лестницы, ведущей во второй этаж.

     На дверях  первой  же  комнаты  в этом верхнем этаже  виднелась крупная

надпись "Рыбно-дачная секция", и тут же был изображен  карась, попавшийся на

уду.

     На дверях  комнаты  N  2  было  написано  что-то  не  совсем  понятное:

"Однодневная творческая путевка. Обращаться к М. В. Подложной".

     Следующая дверь несла на себе краткую, но уже вовсе непонятную надпись:

"Перелыгино". Потом  у случайного посетителя Грибоедова начинали разбегаться

глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: "Запись в очередь

на бумагу у Поклевкиной", "Касса", "Личные расчеты скетчистов"...

     Прорезав  длиннейшую очередь,  начинавшуюся  уже  внизу  в швейцарской,

можно  было  видеть надпись на двери, в которую ежесекундно  ломился  народ:

"Квартирный вопрос".

     За   квартирным  вопросом  открывался  роскошный  плакат,  на   котором

изображена была  скала, а по гребню ее ехал всадник в бурке и с винтовкой за

плечами.  Пониже - пальмы и балкон, на балконе - сидящий молодой человек с

хохолком, глядящий  куда-то ввысь очень-очень  бойкими глазами  и держащий в

руке  самопишущее  перо. Подпись: "Полнообъемные творческие отпуска  от двух

недель (рассказ-новелла)  до одного  года  (роман, трилогия). Ялта, Суук-Су,

Боровое, Цихидзири, Махинджаури,  Ленинград  (Зимний  дворец)". У этой двери

также была очередь, но не чрезмерная, человек в полтораста.

     Далее  следовали,  повинуясь  прихотливым изгибам,  подъемам  и спускам

Грибоедовского  дома,  - "Правление  МАССОЛИТа", "Кассы  N  2,  3,  4,  5",

"Редакционная  коллегия", "Председатель МАССОЛИТа",  "Бильярдная", различные

подсобные  учреждения,  наконец,  тот  самый  зал  с  колоннадой,  где тетка

наслаждалась комедией гениального племянника.

     Всякий посетитель, если он,  конечно,  был не  вовсе  тупицей,  попав в

Грибоедова, сразу  же  соображал,  насколько хорошо  живется счастливцам  -

членам  МАССОЛИТа,  и черная  зависть  начинала немедленно  терзать  его.  И

немедленно же он обращал к небу горькие укоризны за то, что оно не наградило

его при рождении литературным талантом, без чего, естественно, нечего было и

мечтать овладеть членским МАССОЛИТским билетом, коричневым, пахнущим дорогой

кожей, с золотой широкой каймой, - известным всей Москве билетом.

     Кто скажет что-нибудь в защиту зависти?  Это чувство дрянной категории,

но  все же  надо войти  и в положение  посетителя.  Ведь то, что  он видел в

верхнем этаже, было не все  и далеко еще не все. Весь  нижний этаж теткиного

дома был занят рестораном, и каким рестораном! По справедливости он считался

самым лучшим в Москве. И не только потому, что размещался он в двух  больших

залах со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми с ассирийскими

гривами, не только потому, что на каждом столике  помещалась лампа, накрытая

шалью,  не только потому,  что туда  не  мог  проникнуть  первый  попавшийся

человек с улицы, а еще и потому, что  качеством своей провизии Грибоедов бил

любой ресторан в Москве, как  хотел,  и что эту провизию  отпускали по самой

сходной, отнюдь не обременительной цене.

     Поэтому  нет  ничего  удивительного  в таком хотя бы разговоре, который

однажды слышал автор этих правдивейших строк у чугунной решетки Грибоедова:

     - Ты где сегодня ужинаешь, Амвросий?

     - Что за вопрос, конечно, здесь, дорогой Фока! Арчибальд Арчибальдович

шепнул  мне сегодня,  что будут порционные  судачки  а  натюрель. Виртуозная

штука!

     - Умеешь ты жить, Амвросий! - со вздохом отвечал тощий, запущенный, с

карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому

Амвросию-поэту.

     -  Никакого уменья особенного у меня нету,  - возражал Амвросий, - а

обыкновенное желание  жить  по-человечески.  Ты  хочешь сказать,  Фока,  что

судачки можно встретить и в "Колизее". Но в  "Колизее" порция судачков стоит

тринадцать рублей пятнадцать копеек, а у нас - пять пятьдесят! Кроме  того,

в "Колизее" судачки третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии,

что  ты  не получишь  в "Колизее"  виноградной  кистью по морде  от  первого

попавшего  молодого  человека, ворвавшегося с театрального  проезда. Нет,  я

категорически  против  "Колизея",  -  гремел  на  весь   бульвар  гастроном

Амвросий. - Не уговаривай меня, Фока!

     -  Я не уговариваю  тебя, Амвросий,  -  пищал  Фока.  -  Дома  можно

поужинать.

     - Слуга покорный,  -  трубил Амвросий, - представляю себе твою жену,

пытающуюся соорудить в кастрюльке в  общей кухне  дома порционные  судачки а

натюрель! Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока!  - и,  напевая, Амвросий устремлялся к

веранде под тентом.

     Эх-хо-хо...  Да, было,  было!.. Помнят московские старожилы знаменитого

Грибоедова! Что отварные порционные  судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А

стерлядь, стерлядь в серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными

раковыми  шейками  и  свежей  икрой? А яйца-кокотт  с  шампиньоновым пюре  в

чашечках?  А  филейчики из дроздов  вам не нравились? С трюфелями?  Перепела

по-генуэзски? Десять  с полтиной!  Да  джаз,  да вежливая услуга!  А в июле,

когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в городе,

- на веранде, в  тени вьющегося  винограда,  в золотом  пятне  на чистейшей

скатерти тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать!

По  губам вашим вижу,  что  помните.  Что ваши  сижки,  судачки!  А  дупеля,

гаршнепы, бекасы,  вальдшнепы по  сезону, перепела, кулики? Шипящий в  горле

нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься, читатель! За мной!..

     В  половине  одиннадцатого  часа того  вечера,  когда  Берлиоз погиб на

Патриарших, в Грибоедове наверху была освещена только одна комната,  и в ней

томились  двенадцать  литераторов,  собравшихся  на  заседание  и  ожидавших

Михаила Александровича.

     Сидящие на стульях, и на столах, и  даже на двух подоконниках в комнате

правления МАССОЛИТа  серьезно страдали  от духоты. Ни одна свежая  струя  не

проникала в открытые  окна. Москва  отдавала накопленный за день  в асфальте

жар, и  ясно было, что ночь не принесет  облегчения. Пахло луком из  подвала

теткиного дома, где работала ресторанная  кухня, и  всем хотелось пить,  все

нервничали и сердились.

     Беллетрист   Бескудников   -   тихий,   прилично  одетый   человек   с

внимательными  и  в то  же время неуловимыми глазами -  вынул часы. Стрелка

ползла к одиннадцати. Бескудников стукнул пальцем по циферблату, показал его

соседу, поэту Двубратскому, сидящему  на столе и от тоски болтающему ногами,

обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.

     - Однако, - проворчал Двубратский.

     - Хлопец, наверно, на Клязьме  застрял,  -  густым голосом отозвалась

Настасья   Лукинишна  Непременова,  московская  купеческая  сирота,  ставшая

писательницей  и  сочиняющая  батальные  морские  рассказы  под  псевдонимом

"Штурман Жорж".

     - Позвольте! - смело  заговорил автор популярных скетчей Загривов. -

Я  и сам бы сейчас  с удовольствием на балкончике чайку  попил,  вместо того

чтобы здесь вариться. Ведь заседание-то назначено в десять?

     -  А сейчас  хорошо  на Клязьме,  -  подзудила присутствующих Штурман

Жорж,  зная, что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме - общее

больное место. - Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то  лучше

работается за городом, в особенности весной.

     - Третий год вношу  денежки, чтобы  больную  базедовой  болезнью  жену

отправить  в этот рай, да  что-то ничего в  волнах не  видно,  - ядовито  и

горько сказал новеллист Иероним Поприхин.

     - Это уж как кому повезет, - прогудел с подоконника критик Абабков.

     Радость загорелась  в  маленьких глазках Штурман Жоржа, и она  сказала,

смягчая свое контральто:

     -  Не надо, товарищи, завидовать.  Дач всего двадцать  две, и строится

еще только семь, а нас в МАССОЛИТе три тысячи.

     - Три тысячи сто одиннадцать человек, - вставил кто-то из угла.

     -  Ну  вот  видите,  -   проговорила  Штурман,  -  что   же  делать?

Естественно, что дачи получили наиболее талантливые из нас...

     - Генералы! - напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.

     Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.

     - Одни в пяти комнатах в Перелыгине, - вслед ему сказал Глухарев.

     -  Лаврович  один  в  шести, - вскричал Денискин, - и столовая дубом

обшита!

     -  Э, сейчас не в  этом дело, -  прогудел  Абабков, -  а  в том, что

половина двенадцатого.

     Начался шум, назревало что-то вроде  бунта. Стали звонить в ненавистное

Перелыгино,  попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел  на

реку,  и совершенно  от этого  расстроились.  Наобум  позвонили  в  комиссию

изящной словесности по добавочному N 930 и, конечно, никого там не нашли.

     - Он мог бы и позвонить! - кричали Денискин, Глухарев и Квант.

     Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда.

Далеко, далеко от Грибоедова, в  громадном зале, освещенном  тысячесвечовыми

лампами, на  трех цинковых столах лежало то,  что  еще недавно было Михаилом

Александровичем.

     На  первом - обнаженное,  в  засохшей  крови, тело с перебитой рукой и

раздавленной грудной клеткой,  на  другом  -  голова  с выбитыми  передними

зубами, с помутневшими открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а

на третьем - груда заскорузлых тряпок.

     Возле    обезглавленного    стояли:   профессор   судебной    медицины,

патологоанатом и  его  прозектор,  представители следствия  и  вызванный  по

телефону  от  больной жены заместитель Михаила  Александровича  Берлиоза  по

МАССОЛИТу - литератор Желдыбин.

     Машина  заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе  со  следствием,

отвезла  его  (около полуночи  это  было)  на  квартиру  убитого,  где  было

произведено опечатание его бумаг, а затем уж все поехали в морг.

     Вот  теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать:

пришить ли отрезанную голову к шее или выставить тело  в Грибоедовском зале,

просто закрыв погибшего наглухо до подбородка черным платком?

     Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно

возмущались и  кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым.  Ровно  в

полночь все двенадцать  литераторов  покинули верхний  этаж  и спустились  в

ресторан.   Тут   опять   про  себя   недобрым   словом   помянули   Михаила

Александровича: все столики на веранде, натурально, оказались  уже занятыми,

и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.

     И  ровно  в  полночь  в  первом  из  них  что-то  грохнуло,  зазвенело,

посыпалось,  запрыгало. И  тотчас  тоненький мужской голос отчаянно закричал

под музыку: "Аллилуйя!!" это ударил знаменитый Грибоедовский  джаз. Покрытые

испариной  лица как  будто засветились,  показалось,  что  ожили  на потолке

нарисованные  лошади, в лампах как будто  прибавили свету, и  вдруг,  как бы

сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.

     Заплясал  Глухарев  с  поэтессой  Тамарой  Полумесяц,  заплясал  Квант,

заплясал Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в  желтом платье. Плясали:

Драгунский,  Чердакчи, маленький  Денискин  с  гигантской  Штурман  Джоржем,

плясала красавица архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в

белых  рогожных брюках. Плясали свои  и  приглашенные  гости,  московские  и

приезжие, писатель  Иоганн из Кронштадта,  какой-то Витя Куфтик из  Ростова,

кажется,  режиссер,  с  лиловым  лишаем   во  всю  щеку,  плясали  виднейшие

представители  поэтического   подраздела  МАССОЛИТа,   то   есть   Павианов,

Богохульский,  Сладкий,  Шпичкин  и  Адельфина  Буздяк, плясали  неизвестной

профессии  молодые люди в  стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал

какой-то  очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука,

плясала  с ним пожилая,  доедаемая малокровием  девушка в оранжевом шелковом

измятом платьице.

     Оплывая потом, официанты несли над  головами запотевшие кружки с пивом,

хрипло  и с ненавистью кричали: "Виноват, гражданин!" Где-то в рупоре  голос

командовал: "Карский раз! Зубрик два! Фляки господарские!!" Тонкий голос уже

не пел, а  завывал:  "Аллилуйя!".  Грохот  золотых  тарелок в  джазе  иногда

покрывал грохот посуды, которую судомойки по наклонной  плоскости спускали в

кухню. Словом, ад.

     И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с

кинжальной  бородой, во фраке  и царственным взором  окинул  свои  владения.

Говорили, говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а

был  опоясан  широким   кожаным  поясом,   из-за  которого  торчали  рукояти

пистолетов, а его волосы воронова  крыла были повязаны алым шелком, и плыл в

Караибском море под его командой  бриг под черным гробовым флагом с адамовой

головой.

     Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на

свете, и не плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет,

не  стелется  над  волною пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не  было! Вон

чахлая липа есть, есть чугунная решетка и за ней бульвар... И плавится лед в

вазочке,  и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то  бычьи глаза, и

страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..

     И вдруг за столиком вспорхнуло слово: "Берлиоз!!" Вдруг джаз развалился

и затих, как будто кто-то хлопнул  по  нему кулаком. "Что, что, что, что?!!"

- "Берлиоз!!!". И пошли вскакивать, пошли вскакивать.

     Да,   взметнулась   волна   горя  при   страшном  известии  о   Михаиле

Александровиче. Кто-то суетился,  кричал, что необходимо сейчас же,  тут же,

не  сходя  с места, составить какую-то коллективную  телеграмму и немедленно

послать ее.

     Но  какую телеграмму, спросим мы, и куда?  И зачем ее посылать? В самом

деле,  куда?  И  на  что  нужна какая бы то  ни  было  телеграмма тому,  чей

расплющенный затылок сдавлен сейчас в  резиновых руках прозектора,  чью  шею

сейчас колет  кривыми иглами профессор? Погиб он,  и  не  нужна ему  никакая

телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать телеграф.

     Да, погиб, погиб... Но мы то ведь живы!

     Да,  взметнулась  волна  горя,  но  подержалась,  подержалась  и  стала

спадать, и кой-кто уже вернулся к  своему  столику и - сперва  украдкой,  а

потом и в открытую - выпил водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же

куриным  котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу?  Тем, что

голодными останемся? Да ведь мы-то живы!

     Натурально,   рояль   закрыли   на  ключ,   джаз  разошелся,  несколько

журналистов уехали в  свои  редакции  писать некрологи. Стало  известно, что

приехал из морга Желдыбин. Он поместился в кабинете покойного наверху, и тут

же прокатился слух, что он и будет замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе

из  ресторана  всех двенадцать  членов правления,  и  в срочно начавшемся  в

кабинете  Берлиоза  заседании приступили к обсуждению неотложных вопросов об

убранстве колонного  Грибоедовского зала, о перевозе  тела  из  морга в этот

зал,  об  открытии доступа  в  него  и  о  прочем,  связанном  с прискорбным

событием.

     А ресторан  зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею  до закрытия,

то есть до четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из

ряду  вон  выходящее и  поразившее  ресторанных  гостей  гораздо больше, чем

известие о гибели Берлиоза.

     Первыми  заволновались  лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома.

Слышно было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:

     - Тю! Вы только поглядите!

     Вслед за тем,  откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек

и стал приближаться к  веранде.  Сидящие за столиками стали приподниматься и

всматриваться и увидели,  что вместе с огонечком шествует  к ресторану белое

привидение. Когда оно приблизилось к самому трельяжу, все как закостенели за

столиками с кусками стерлядки на вилках и вытаращив глаза. Швейцар, вышедший

в  этот  момент  из  дверей  ресторанной вешалки  во двор,  чтобы  покурить,

затоптал папиросу и двинулся было к привидению с явной целью  преградить ему

доступ в  ресторан, но почему-то  не сделал  этого  и остановился, глуповато

улыбаясь.

     И привидение, пройдя в отверстие трельяжа, беспрепятственно вступило на

веранду.  Тут  все увидели,  что  это  -  никакое  не  привидение,  а  Иван

Николаевич Бездомный - известнейший поэт.

     Он  был  бос,  в  разодранной  беловатой  толстовке,  к  коей на  груди

английской булавкой была приколота бумажная иконка со стершимся изображением

неизвестного  святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Иван Николаевич

нес зажженную венчальную свечу.  Правая  щека Ивана Николаевича  была  свеже

изодрана.  Трудно даже измерить глубину молчания, воцарившегося  на веранде.

Видно было, как у  одного из  официантов  пиво течет из  покосившейся  набок

кружки на пол.

     Поэт поднял свечу над головой и громко сказал:

     - Здорово,  други!  -  после  чего  заглянул под  ближайший столик  и

воскликнул тоскливо: - Нет, его здесь нет!

     Послышались два голоса. Бас сказал безжалостно:

     - Готово дело. Белая горячка.

     А второй, женский, испуганный, произнес слова:

     - Как же милиция-то пропустила его по улицам в таком виде?

     Это Иван Николаевич услыхал и отозвался:

     -  Дважды хотели задержать, в скатертном и  здесь,  на Бронной,  да  я

махнул через забор и,  видите, щеку изорвал! -  тут Иван  Николаевич поднял

свечу и вскричал: - Братья по литературе! (Осипший голос его  окреп и  стал

горячей.) Слушайте меня все! Он появился! Ловите же его немедленно, иначе он

натворит неописуемых бед!

     -  Что? Что? Что он сказал? Кто появился?  - понеслись голоса со всех

сторон.

     - Консультант! - ответил  Иван, - и этот консультант сейчас убил  на

Патриарших Мишу Берлиоза.

     Здесь из внутреннего зала повалил на веранду народ, вокруг Иванова огня

сдвинулась толпа.

     - Виноват, виноват, скажите точнее, - послышался над ухом Ивана тихий

и вежливый голос, - скажите, как это убил? Кто убил?

     -  Иностранный консультант,  профессор и шпион! - озираясь, отозвался

Иван.

     - А как его фамилия? - тихо спросили на ухо.

     - То-то фамилия! - в  тоске крикнул Иван, - кабы я  знал фамилию! Не

разглядел я  фамилию на визитной карточке... Помню только первую букву "Ве",

на "Ве" фамилия! Какая  же это фамилия на "Ве"? - схватившись рукою за лоб,

сам у  себя спросил  Иван  и  вдруг  забормотал: - Ве, ве, ве! Ва...  Во...

Вашнер?  Вагнер?  Вайнер?  Вегнер? Винтер?  - волосы  на голове Ивана стали

ездить от напряжения.

     - Вульф? - жалостно выкрикнула какая-то женщина.

     Иван рассердился.

     - Дура!  -  прокричал он, ища  глазами  крикнувшую.  -  Причем здесь

Вульф? Вульф ни в чем не виноват! Во, во... Нет! Так не вспомню! Ну вот что,

граждане:  звоните сейчас  в милицию,  чтобы  выслали  пять  мотоциклетов  с

пулеметами, профессора ловить. Да не забудьте  сказать, что с  ним еще двое:

какой-то длинный, клетчатый...  пенсне треснуло... и кот черный, жирный. А я

пока что обыщу Грибоедова... Я чую, что он здесь!

     Иван  впал  в  беспокойство,  растолкал  окружающих, начал  размахивать

свечой, заливая себя воском, и заглядывать под столы. Тут послышалось слово:

"Доктора!" - и чье-то ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых

очках, появилось перед Иваном.

     - Товарищ  Бездомный, -  заговорило  это лицо  юбилейным  голосом, -

успокойтесь!   Вы   расстроены   смертью   всеми   нами   любимого   Михаила

Александровича... нет, просто Миши Берлиоза.  Мы все это прекрасно понимаем.

Вам нужен покой. Сейчас товарищи проводят вас в постель, и вы забудетесь...

     -  Ты, - оскалившись, перебил Иван, - понимаешь ли, что надо поймать

профессора? А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин!

     -  Товарищ Бездомный, помилуйте,  - ответило  лицо, краснея, пятясь и

уже раскаиваясь, что ввязалось в это дело.

     - Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, - с тихой ненавистью сказал

Иван Николаевич.

     Судорога исказила его лицо, он быстро переложил  свечу из правой руки в

левую, широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.

     Тут  догадались броситься  на  Ивана - и  бросились. Свеча погасла,  и

очки, соскочившие  с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный

боевой  вопль,  слышный  к  общему  соблазну  даже  на  бульваре,  и   начал

защищаться. Зазвенела падающая со столов посуда, закричали женщины.

     Пока  официанты  вязали  поэта полотенцами, в раздевалке  шел  разговор

между командиром брига и швейцаром.

     - Ты видел, что он в подштанниках? - холодно спрашивал пират.

     - Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, - труся,  отвечал швейцар, - как

же я могу их не допустить, если они - член МАССОЛИТа?

     - Ты видел, что он в подштанниках? - повторял пират.

     - Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, - багровея, говорил швейцар, -

что же я могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят.

     -  Дамы здесь  ни при  чем, дамам  это все  равно, -  отвечал  пират,

буквально сжигая швейцара глазами,  - а это милиции не все равно! Человек в

белье может следовать по улицам Москвы только в одном случае, если он идет в

сопровождении милиции, и только в одно место -  в отделение милиции!  А ты,

если швейцар, должен знать, что, увидев такого человека, ты должен, не медля

ни секунды, начинать свистеть. Ты слышишь?

     Ополоумевший  швейцар  услыхал с  веранды уханье, бой посуды  и женские

крики.

     - Ну что с тобой сделать за это? - спросил флибустьер.

     Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Ему

померещилось, что  черные волосы, теперь  причесанные  на  пробор, покрылись

огненным  шелком.  Исчезли  пластрон и фрак, и за ременным  поясом  возникла

ручка пистолета. Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своими

глазами увидел он  свой  собственный высунутый язык  и безжизненную  голову,

упавшую  на плечо, и  даже  услыхал  плеск волны за бортом. Колени  швейцара

подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним и погасил свой острый взор.

     -  Смотри,  Николай!  Это  в  последний  раз.  Нам таких  швейцаров  в

ресторане и даром не надо. Ты в церковь сторожем поступи. - Проговорив это,

командир  скомандовал   точно,  ясно,  быстро:   -  Пантелея  из  буфетной.

Милиционера. Протокол. Машину. В психиатрическую. - И добавил: - Свисти!

     Через  четверть  часа  чрезвычайно  пораженная   публика  не  только  в

ресторане, но  и  на  самом  бульваре  и в  окнах  домов,  выходящих  в  сад

ресторана, видела, как из ворот Грибоедова  Пантелей,  швейцар,  милиционер,

официант  и поэт  Рюхин выносили спеленатого, как куклу,  молодого человека,

который,  заливаясь  слезами,  плевался,  норовя  попасть именно  в  Рюхина,

давился слезами и кричал:

     - Сволочь!

     Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач  горячил

лошадь, бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:

     - А вот на беговой! Я возил в психическую!

     Кругом  гудела  толпа, обсуждая  невиданное  происшествие;  словом, был

гадкий, гнусный,  соблазнительный,  свинский  скандал, который кончился лишь

тогда, когда  грузовик унес  на себе  от  ворот Грибоедова несчастного Ивана

Николаевича, милиционера, Пантелея и Рюхина.