Глава 4. Погоня

 
 
 
     Утихли  истерические  женские крики, отсверлили  свистки  милиции,  две
санитарные машины увезли: одна - обезглавленное тело и отрезанную  голову в
морг, другая  - раненную  осколками  стекла красавицу вожатую,  дворники  в
белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком кровавые лужи, а Иван
Николаевич как упал на  скамейку, не добежав до турникета, так и остался  на
ней.
     Несколько раз он  пытался подняться, но  ноги  его не  слушались  -  с
Бездомным приключилось что-то вроде паралича.
     Поэт бросился бежать  к турникету, как только  услыхал  первый вопль, и
видел,  как голова  подскакивала на  мостовой. От этого он до того обезумел,
что, упавши на скамью,  укусил себя за руку до крови. Про сумасшедшего немца
он, конечно, забыл и старался понять только одно, как  это может  быть,  что
вот только что он говорил с Берлиозом, а через минуту - голова...
     Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то восклицая,  но
Иван Николаевич их слов не воспринимал.
     Однако неожиданно  возле него столкнулись две женщины,  и  одна из них,
востроносая  и простоволосая, закричала  над самым ухом поэта другой женщине
так:
     - Аннушка, наша Аннушка! С садовой! Это ее работа! Взяла она в бакалее
подсолнечного  масла,  да  литровку-то   о  вертушку  и  разбей!  Всю   юбку
изгадила...  Уж  она  ругалась,  ругалась!  А  он-то,  бедный,  стало  быть,
поскользнулся да и поехал на рельсы...
     Из всего  выкрикнутого женщиной в расстроенный  мозг  Ивана  Николевича
вцепилось одно слово: "Аннушка"...
     - Аннушка...  Аннушка?..  -  забормотал  поэт,  тревожно озираясь, -
позвольте, позвольте...
     К  слову  "Аннушка"  привязались  слова "подсолнечное масло",  а  затем
почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку, начиная
со слова  "Аннушка". И цепочка эта связалась очень быстро и тотчас привела к
сумасшедшему профессору.
     Виноват!  Да ведь  он же сказал, что заседание не состоится, потому что
Аннушка разлила  масло. И,  будьте любезны, оно не состоится! Этого мало: он
прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да, да! Ведь вожатая
была женщина?! Что же это такое? А?
     Не оставалось даже  зерна сомнения в  том, что таинственный консультант
точно  знал  заранее  всю картину  ужасной  смерти  Берлиоза. Тут  две мысли
пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не сумасшедший! Все это глупости!",
и вторая: "Уж не подстроил ли он это сам?!"
     Но, позвольте спросить, каким образом?!
     - Э, нет! Это мы узнаем!
     Сделав  над собой великое усилие, Иван Николаевич  поднялся со скамьи и
бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И оказалось,  что тот,
к счастью, еще не ушел.
     На Бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая луна,
и в  лунном,  всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу показалось, что тот
стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.
     Отставной  втируша-регент сидел  на том  самом  месте,  где  сидел  еще
недавно сам  Иван Николаевич.  Теперь  регент нацепил  себе на  нос  явно не
нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе  не было, а другое треснуло. От
этого клетчатый  гражданин  стал  еще  гаже, чем  был тогда,  когда указывал
Берлиозу путь на рельсы.
     С  холодеющим сердцем Иван  приблизился к профессору и,  взглянув ему в
лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не было.
     - Сознавайтесь, кто вы такой? - глухо спросил Иван.
     Иностранец насупился, глянул так,  как  будто впервые  видит  поэта,  и
ответил неприязненно:
     - Не понимай... русский говорить...
     - Они не понимают! - ввязался со скамейки регент, хотя его никто и не
просил объяснять слова иностранца.
     - Не  притворяйтесь!  - грозно сказал Иван  и  почувствовал холод под
ложечкой, -  вы только что  прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и  не
профессор! Вы - убийца и шпион! Документы! - яростно крикнул Иван.
     Загадочный  профессор брезгливо  скривил и без того  кривой рот и пожал
плечами.
     - Гражданин! - опять встрял мерзкий регент, - вы что же это волнуете
интуриста? За это с вас строжайше спросится! - а  подозрительный  профессор
сделал надменное лицо, повернулся и пошел от Ивана прочь.
     Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к регенту:
     -  Эй,  гражданин,  помогите  задержать  преступника! Вы  обязаны  это
сделать!
     Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:
     -  Где  твой  преступник?  Где  он?  Иностранный преступник?  - глаза
регента  радостно  заиграли,  - этот? Ежели он преступник, то первым долгом
следует кричать: "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте вместе! Разом!  - и
тут регент разинул пасть.
     Растерявшийся Иван  послушался шуткаря-регента  и  крикнул "караул!", а
регент его надул, ничего не крикнул.
     Одинокий,  хриплый  крик  Ивана  хороших  результатов  не  принес.  Две
каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово "пьяный".
     - А, так ты с ним заодно? - впадая в  гнев, прокричал Иван, - ты что
же это, глумишься надо мной? Пусти!
     Иван  кинулся вправо,  и регент - тоже вправо! Иван  -  влево,  и тот
мерзавец туда же.
     - Ты нарочно под ногами путаешься? - зверея, закричал Иван, - я тебя
самого предам в руки милиции!
     Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав,  но  промахнулся и ровно
ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.
     Иван ахнул, глянул  вдаль и увидел ненавистного неизвестного.  Тот  был
уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем сомнительный
регент  успел  присоединиться  к  нему.  Но это еще  не  все: третьим в этой
компании оказался  неизвестно  откуда взявшийся  кот, громадный, как  боров,
черный, как  сажа  или грач,  и  с отчаянными кавалерийскими  усами.  Тройка
двинулась в Патриарший, причем кот тронулся на задних лапах.
     Иван устремился за  злодеями вслед  и  тотчас убедился, что догнать  их
будет очень трудно.
     Тройка  мигом  проскочила  по  переулку  и  оказалась на  Cпиридоновке.
Сколько Иван не прибавлял  шагу,  расстояние между преследуемыми и им ничуть
не сокращалось.  И не успел  поэт опомниться,  как после  тихой Cпиридоновки
очутился  у Никитских  ворот,  где  положение его  ухудшилось.  Тут уж  была
толчея,  Иван  налетел на  кой-кого из  прохожих, был обруган. Злодейская же
шайка  к  тому  же здесь решила  применить  излюбленный  бандитский прием -
уходить врассыпную.
     Регент с великой  ловкостью на  ходу ввинтился  в  автобус,  летящий  к
Арбатской  площади,  и  ускользнул.  Потеряв  одного из  преследуемых,  Иван
сосредоточил свое  внимание на коте и видел, как этот странный кот подошел к
подножке  моторного  вагона   "А",  стоящего  на  остановке,  нагло  отсадил
взвизгнувшую  женщину, уцепился  за поручень и даже  сделал  попытку всучить
кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты окно.
     Поведение кота настолько  поразило Ивана, что он в неподвижности застыл
у  бакалейного  магазина  на углу  и  тут вторично, но  гораздо сильнее, был
поражен  поведением  кондукторши.  Та, лишь  только увидела кота, лезущего в
трамвай, со злобой, от которой даже тряслась, закричала:
     - Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию позову!
     Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела:  не  то, что
кот  лезет в трамвай,  в чем было бы еще полбеды,  а  то, что  он собирается
платить!
     Кот  оказался  не  только  платежеспособным,  но  и  дисциплинированным
зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил  наступление, снялся с
подножки и сел на остановке, потирая гривенником  усы. Но  лишь  кондукторша
рванула веревку и трамвай тронулся, кот  поступил  как всякий, кого изгоняют
из трамвая, но  которому все-таки ехать-то надо. Пропустив мимо себя все три
вагона, кот вскочил на заднюю  дугу последнего,  лапой  вцепился в  какую-то
кишку, выходящую из стенки, и укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.
     Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из трех
-  профессора. Но, по  счастью, тот  не успел  улизнуть. Иван увидел  серый
берет в гуще в начале Большой Никитской, или Герцена. В мгновение ока Иван и
сам  оказался там. Однако  удачи не  было.  Поэт и шагу прибавлял, и  рысцой
начинал  бежать,  толкая  прохожих,  и  ни  на  сантиметр  не приблизился  к
профессору.
     Как ни  был  расстроен  Иван, все же его поражала та сверхъестественная
скорость,  с которой  происходила погоня. И  двадцати секунд  не прошло, как
после  Никитских ворот Иван  Николаевич был уже ослеплен огнями на Арбатской
площади.   Еще  несколько   секунд,  и  вот  какой-то  темный   переулок   с
покосившимися тротуарами,  где Иван  Николаевич грохнулся  и  разбил колено.
Опять  освещенная  магистраль  - улица  Кропоткина, потом  переулок,  потом
Остоженка и еще переулок, унылый,  гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то
Иван Николаевич окончательно потерял того, кто был ему так нужен.  Профессор
исчез.
     Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг сообразил, что
профессор непременно должен  оказаться в доме N 13 и обязательно в  квартире
47.
     Ворвавшись   в  подъезд,  Иван  Николаевич  взлетел  на  второй   этаж,
немедленно  нашел  эту  квартиру  и  позвонил  нетерпеливо.  Ждать  пришлось
недолго:  открыла Ивану  дверь какая-то  девочка  лет пяти  и, ни о  чем  не
справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.
     В  громадной,  до  крайности  запущенной  передней,   слабо  освещенной
малюсенькой угольной  лампочкой под высоким,  черным  от  грязи потолком, на
стене висел  велосипед без шин, стоял  громадный ларь, обитый  железом, а на
полке над  вешалкой лежала зимняя  шапка, и длинные ее уши свешивались вниз.
За  одной  из дверей  гулкий мужской голос в  радиоаппарате  сердито  кричал
что-то стихами.
     Иван Николаевич ничуть  не растерялся в незнакомой  обстановке и  прямо
устремился  в коридор,  рассуждая так: "Он, конечно, спрятался  в ванной". В
коридоре было темно.  Потыкавшись  в стены, Иван  увидел слабенькую  полоску
света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно рванул ее. Крючок отскочил,
и Иван оказался именно в ванной и подумал о том, что ему повезло.
     Однако  повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло влажным,
теплом и, при свете углей,  тлеющих в  колонке, он разглядел большие корыта,
висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах от сбитой эмали. Так
вот,  в  этой ванне стояла голая гражданка, вся в мыле и с мочалкой в руках.
Она близоруко прищурилась на ворвавшегося Ивана и,  очевидно, обознавшись  в
адском освещении, сказала тихо и весело:
     - Кирюшка!  Бросьте  трепаться! Что  вы, с ума  сошли?..  Федор Иваныч
сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! - и махнула на Ивана мочалкой.
     Недоразумение  было  налицо,  и  повинен  в  нем  был,   конечно,  Иван
Николаевич.  Но признаться  в этом он не пожелал  и, воскликнув укоризненно:
"Ах, развратница!.." -  тут  же зачем-то очутился на кухне. В ней никого не
оказалось, и на  плите в полумраке стояло  безмолвно  около десятка потухших
примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь пыльное, годами не вытираемое
окно,  скупо  освещал тот  угол, где  в пыли и паутине висела забытая икона,
из-за  киота  которой высовывались концы двух венчальных свечей. Под большой
иконой висела пришпиленная маленькая - бумажная.
     Никому не известно, какая тут мысль овладела  Иваном, но только, прежде
чем выбежать  на  черный  ход, он присвоил  одну из этих свечей, а  также  и
бумажную  иконку. Вместе с этими предметами он покинул неизвестную квартиру,
что-то бормоча,  конфузясь при мысли о  том, что  он  только  что  пережил в
ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот  наглый  Кирюшка и не ему
ли принадлежит противная шапка с ушами.
     В пустынном  безотрадном переулке  поэт оглянулся, ища беглеца, но того
нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
     - Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
     Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему  он полагает,
что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом месте. Да горе
в  том, что  спросить-то было некому.  Омерзительный переулок был совершенно
пуст.
     Через самое  короткое  время можно  было увидеть Ивана  Николаевича  на
гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
     Сняв  с  себя  одежду, Иван поручил  ее какому-то  приятному  бородачу,
курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных стоптанных
ботинок. Помахав руками, чтобы  остыть, Иван ласточкой  кинулся в воду.  Дух
перехватило у него, до того была  холодна вода, и мелькнула даже мысль,  что
не удастся, пожалуй, выскочить  на поверхность. Однако выскочить удалось, и,
отдуваясь  и  фыркая,  с  круглыми  от ужаса глазами,  Иван Николаевич начал
плавать  в  пахнущей  нефтью  черной воде меж изломанных  зигзагов береговых
фонарей.
     Когда мокрый Иван приплясал по ступеням  к тому месту, где осталось под
охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только второе, но и
первый, то есть  сам бородач.  Точно на том  месте, где была  груда  платья,
остались полосатые кальсоны,  рваная  толстовка,  свеча,  иконка  и  коробка
спичек. Погрозив в бессильной  злобе кому-то вдаль кулаком, Иван облачился в
то, что было оставлено.
     Тут  его стали беспокоить  два соображения: первое, это то, что исчезло
удостоверение  МАССОЛИТа, с  которым  он никогда не расставался, и,  второе,
удастся  ли ему  в таком виде беспрепятственно  пройти по Москве? Все-таки в
кальсонах... Правда, кому какое  дело, а все же не случилось бы какой-нибудь
придирки или задержки.
     Иван оборвал пуговицы с кальсон  там, где те застегивались у щиколотки,
в расчете на то, что,  может  быть, в таком виде они сойдут за летние брюки,
забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому себе:
     - К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
     Город  уже  жил  вечерней жизнью.  В  пыли  пролетали,  бряцая  цепями,
грузовики, на платформах коих,  на  мешках,  раскинувшись  животами  кверху,
лежали какие-то мужчины. Все  окна были открыты. В каждом из этих окон горел
огонь  под  оранжевым абажуром,  и  из  всех окон, из  всех дверей,  из всех
подворотен, с крыш и  чердаков, из  подвалов  и дворов вырывался хриплый рев
полонеза из оперы "Евгений Онегин".
     Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались:  прохожие обращали на
него внимание и  оборачивались.  Вследствие этого он  решил покинуть большие
улицы и пробираться  переулочками,  где  не так  назойливы  люди, где меньше
шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его расспросами о кальсонах,
которые упорно не пожелали стать похожими на брюки.
     Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть Арбатских переулков и
начал пробираться под  стенками, пугливо косясь,  ежеминутно оглядываясь, по
временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со светофорами, шикарных
дверей посольских особняков.
     И  на всем  его  трудном  пути  невыразимо почему-то  мучил  вездесущий
оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне.
Hosted by uCoz